города строили, предметы искусства создавали и даже в космос летали. Только враки все это. Совершенно не приспособленные ведь к жизни существа — ни холода, ни жары, ни перепадов давления, ни радиации не выносят, да и размером они с ладонь всего. Ну какой там космос, шутите что ли. Декоративные тварюшки, судя по всему. Вывел их кто-то когда-то для забавы, а после Большой Катастрофы, десять миллионов лет назад, когда Нибиру приблизилась к Земле и стала вторым спутником, столкнув Луну с ее прежней орбиты, эти лысые обезьянки без хозяев одичали и вернулись в лоно природы, как смогли. Слабенькие, потешные, обычно ласковые, но порой впадающие в агрессию. Глупенькие, изнежненные твари. Стали видом на грани исчезновения, в природе почти не встречающимся, выживающим только в областях рядом с экватором… Космос они покоряли — враки все это, говорю вам. Когда Землю корежило от приближения Нибиру, континенты ходуном ходили, как пенка на поверхности горячего молока. Ничего не осталось с тех времен, только разве что высоко в горах, на Олимпе, на высоте двадцати километров находят что-то археологи — крохотные косточки, кусочки железа и стекляшек размером с палец. Все тогда перемололось в гигантском блендере космической катастрофы буквально в крошку.

А ведь я когда-то был неплохим альпинистом, вспомнил Иванов, даже на пятнадцатитысячник без кислородного аппарата мог подняться. Давно это было, двадцать лет назад…

Он встал и подошел к зеркалу. Хорош, подумал Иванов, разглядывая желвак на лбу. Красивый был желвак — фиолетово-багровый, надутый, плотный. Лобный глаз болел и совсем заплыл, не открывался даже из-за отека. Кожа над нижними глазами тоже медленно наливались синюшным отеком. Как завтра на работу ехать с такой рожей?.. Гребень на голове явно отливал желтизной. Возраст, возраст это, с тоской думал Иванов. Что теперь, подкрашивать гребень хной и гиалуронкой обкалывать, как Зеллис делает? И живот вперед торчит. И хвост дряблый стал, колечком уже не свернешь.

Иванов напряг все мышцы хвоста, пытаясь свернуть хвост колечком, аж вспотел. Нет, никак. В тренажерку походить? А денег где взять на тренажерку? Ну, хотя бы гантели купить. Ну, не купить, а самому сделать из подручных…

Врешь, сказал он себе с желчью, не сделаешь. И тренироваться не будешь. И живот через пару лет уже на нос полезет, а хвост совсем тряпкой болтаться будет. И гребень пожелтеет окончательно, не покажешь приличной девахе, хоть в шапочке ходи, как пенсионер. Все, парень, твое время ушло.

И вместе с ним ушла вера в Чудо.

А ведь я когда-то был душой компаний. Ну, хорошо, не компаний — одной компании. Только где та компания сейчас? Иных уж нет, а те далече. Все уже по второму-третьему выводку нянчат, а я все в пацанах.

Он попытался представить себе тяжесть яйца в руках и не получилось. Какие они на ощупь, свежие яйца? Как их женщины передают мужикам? Как-то. Все знают как. А я не знаю.

Он представил себе, как какая-нибудь девушка вдруг влюбится в него, внезапно, вот прямо по пути на работу. Красивая такая, на мою мать похожая. Невысокая, кругленькая, с гладкой сине-голубой чешуей, чешуйка-к-чешуйке, молодая, улыбчивая. И будет у них чудесный год, пока она яйца будет вынашивать. Он все для нее будет делать, вот клянусь, — все! Жареный арбуз среди ночи — на! Песни под луной — пожалуйста! Хвостик и пяточки почесать — с удовольствием! Зеркало ей куплю большое, с эффектом фотошопа…

Ничего у тебя не будет, сказал он себе, массируя мешки под глазами. Никто тебе яйца не отложит и на воспитание не отдаст. Не выдумывай, не ври себе.

Хорошо быть женщиной, подумал Иванов с тоской. Из четырех яиц всегда вылупляются три парня и одна девчонка. Девчонки — любимицы отцов. Самые классные игрушки, самые лакомые лакомства, все внимание и забота — все дочкам в первую очередь, а пацанам по остаточному принципу. А что поделать, если на одного мальчика ноль целых двадцать пять сотых девочки. Доченька, ни о чем не парься, просто будь в нашей жизни — и этого достаточно. Главное, дорасти до детородного возраста, и уже за это тебе честь и халва.

Правда, живут они всего-то сорок лет. Как способность к откладыванию яиц пропала, тут и сказочке конец — стареют и умирают в три дня. Но ведь это не долго, да и не видит никто, они в специальных заведениях последние три дня проводят. Там паллиатив по высшей программе, сплошные радости и удовольствия, никакой боли и конвульсий, мы же люди все-таки. Прекрасная жизнь без старости и прекрасный конец в кайфе. Право, жалко, что я мужиком родился. И жалко, что вылупился первым. Мне как старшему и отца нянчить до самой его смерти, и выслушивать его претензии. И тратить все деньги на лекарства для него. И мечтать, и ждать Чуда. Или хотя бы каких-нибудь простых чудес…

Брошу я эту постылую работу в инкассации и запишусь куда-нибудь в экспедицию, подумал он с отчаянием. На Нибиру, например. Нет, туда не возьмут — физподготовки никакой уже, не выйдет из меня космонавт. Хорошо, на Олимп. Раскопки, суровые условия, открытия. Заматерею, жир сойдет. Чешуя станет тусклой, дубленой, в шрамах. Девки таких любят, особенно если зарплату не тратить, на счете копить. Домик купить на севере. Летом морошковые поля, коктейли из свежего гнуса, зимой северное сияние, охота на белых сусликов. Свирепые твари, говорят. Комбинезон на раз прокусывают, саблезубые.

Не ври себе, не ври, Иванов. Ничего ты не поменяешь и никуда не уйдешь. Отец, как Маргариту, сестренку твою, похоронил полгода назад, только тем и живет, что тебя поедом ест, а сам радуется, что младшие парни уже по третьему выводку высидели, а ты с ним нянчишься. Лечишь, кормишь, развлекаешь, терпишь, как можешь. Ему повезло — пукнул вовремя… А тебе ни одна ляля яиц не подарит. Слюни подбери и тащи свою лямку.

Иванов выключил зеркало, накрыл пустую клетку салфеткой и бросился обратно в кровать. Закинув руки за голову, уставился в потолок.

Солнце уже вовсю палило, пробиваясь сквозь защиту на окнах. Тяжелое, красное, в полгоризонта, беззвучно выжигало Землю. Спать давно пора, до заката осталось всего ничего, а не спалось никак. День вот-вот закончится, выспаться опять не успею, равнодушно подумал Иванов. И вяло сказал сам себе — плевать. Слишком