Лариска, моя двоюродная сестра, была почти на год младше меня. Она была обладательницей огромных печальных глаз – серых, окаймлённых длинными чёрными ресницами, – и замечательных слуха и голоса (кстати, папина сестра, тётя Галя, тоже очень хорошо пела). Ещё у Лариски был широкий курносый нос и вечные сопли. Моя чувствительная бабушка постоянно боялась «заразы», которую Лариска «могла принести из детского сада» – туда Лариска ходила, в отличие от меня, домашней.

Мы с Лариской очень дружили и очень любили друг друга. По возможности мы всё время проводили вместе. В туалет – на холод – нас, естественно, не пускали, боясь, что мы можем повторить судьбу котёнка. У нас были горшки, на которые нас синхронно усаживали в разных концах коридора. Если усаживали только меня, Лариска тут же волокла свой горшок и садилась на своё место. У нас был такой своеобразный клуб. Мы подолгу сидели на горшках, вели беседы о жизни, смотрели книжки, а когда научились читать – читали. Я научилась раньше и читала Лариске свои любимые произведения: «Что я видел?» Житкова, сказки и стихи Маршака, сказки Андерсена…

Читать я стала в четыре года. Причём особо меня никто не учил – просто и родители, и бабушка мне всегда много читали. И меня это увлекло. Я читала запоем, всё подряд: книги, журналы, вывески, надписи на заборах и скамейках… Родители мной гордились, и, когда приходили гости, меня ставили на стульчик, давали в руки газету, и я читала передовую статью – не по слогам, а бегло. Все изумлялись и ахали…

Вообще, основную часть литературы я буквально проглотила с четырёх до четырнадцати лет. Потом уже подчитывала, перечитывала. Почти сразу же я научилась и писать. И тут же начала писать стихи…

Лариска была очень трогательным ребёнком. И очень одиноким. Не помню, чтобы родители ею как-то отдельно занимались. Тётя Галя весь день была на работе, а всё оставшееся «свободное время» занималась хозяйством – печка, вода с колонки, магазины, приготовление еды… Дядя Лёша от быта был освобождён – он работал и учился. К тому же он был инвалидом: вместо ампутированной ноги он носил деревянный протез, который, как и костыли, на которых он ходил, страшно грохотал. Я ужасно боялась этого грохота, а заодно и дядю Лёшу…

Бабушка Матильда Максимовна редко бывала дома. Она уезжала в гости к сестре Марине Максимовне. (Я вообще её плохо помню, она вскоре умерла.)

Дядя Лёша был белёсый, как будто выцветший, – волосы, брови, ресницы и даже глаза, которые, по идее, были голубые. А тётя Галя была настоящей красавицей: черноволосая, сероглазая, высокая и стройная (правда, по моде тех лет высокий рост и большая нога считались скорее недостатками – в моде были миниатюрные женщины; моя мама была как раз такой, поэтому пользовалась бешеным успехом у мужчин!). Красота тёте Гале счастья не принесла. Пока дядя Лёша учился, она работала за двоих – да что там за двоих, за четверых: Лариска – маленькая, мать – пожилая. Потом родилась Оленька – вся в отца: льняные волосы, голубые глаза. Говорят, если дочь похожа на отца, она счастлива, а на мать – нет… Лариска была похожа на мать…

Галина, которой пришлось работать уже за пятерых, конечно, надорвалась. Она заболела туберкулёзом. Условия, в которых мы жили, тоже к этому располагали. Тётя Галя долго лечилась, выздоровела, вернулась домой…

И узнала, что у мужа Алексея есть другая женщина (вот такая банальная мужская «благодарность»). От переживаний болезнь нагрянула с новой силой, а у тёти Гали сил бороться за своё здоровье и счастье уже не осталось. Болезнь победила. Галина умерла. И Лариска практически растила сестрёнку, которая была моложе её всего на 7 лет…

Но я забежала вперёд. Вернёмся к тому времени, когда все ещё были живы и относительно здоровы.

Жили мы трудно. Но воспоминания – светлые. Это было время, когда люди приходили в себя от недавней войны, поэтому радовались просто жизни, строили планы, всегда стремились помогать друг другу. Люди тогда умели общаться, умели веселиться…

Когда отец приезжал в отпуск в Москву, у нас обязательно собирались гости. Приходили друзья: Свешниковы – славная интеллигентная пара, Волчанецкие – красавец-пьяница художник, похожий на жгучего усатого испанца, и его тихая томная жена Лариса, с головкой, причёсанной под Натали Гончарову, мамина подруга Вера Гордеева…

С Верочкой – я так её зову, хотя ей 93 года, – мы подолгу разговариваем по телефону и сейчас, а когда мама была жива, Верочка гостила у нас на даче, навещала маму в Москве. У неё ясный ум и прекрасная память. Я очень дорожу общением с ней, тем более что это почти последняя ниточка, связывающая меня с маминой жизнью…

К приходу гостей накрывался стол. На белой крахмальной скатерти стояли разносолы – не только селёдочка, картошка, солёные огурчики и помидорчики, но и шпроты, крабы, икра (они, кстати, стояли в магазинах пирамидами, вопреки утверждениям о пустых полках), очень вкусные колбаса и сыр, конечно же, салат оливье, рыба под маринадом. Всё очень качественное – пальчики оближешь! К чаю обязательно пекли домашнее печенье, пирожки, торт…

Играет патефон. Все танцуют под пение Клавдии Шульженко, Петра Лещенко… Веселятся. Женщины пьют шампанское. Мужчины – водочку…

Я умудрялась каким-то образом заснуть в той же комнате, где шёл пир горой. Один раз во сне свалилась с кровати. Проснулась от хохота взрослых и от стыда…

Бабушка ходила со мной гулять на стадион «Пищевик» – через трамвайную линию. Там были деревья, росла трава, стояли лавочки. Мы с бабушкой садились и читали – каждая своё…

А на поле стадиона тренировались спортсмены-легкоатлеты… Зимой на том же поле заливали каток, и я помню, как на коньках шла туда через двор поздно вечером (чтобы никто не увидел!) – пыталась научиться кататься…

Ещё бабушка водила меня в крошечную кондитерскую на Бутырской улице, ближе к Савёловскому вокзалу. В этой кондитерской от «бывших» остались кожаные диванчики, удобные столики и красивая витрина, в которой чего только не было: потрясающе вкусные торты, с нежнейшим кремом пирожные «Наполеон», ещё горячие – чудо как вкусно! – эклеры с заварным кремом, песочные корзиночки, наполненные фруктами, и – венец творения! – крошечные «птифуры»…

Мы съедали по пирожному. Немножко брали с собой. «Немножко» по двум причинам: с деньгами было негусто, к тому же не помню, чтобы у нас тогда был холодильник. Поэтому продукты не закупались впрок.

В булочной на Хуторской (это если мы шли в гости к Свешниковым) мы обязательно покупали (и тут же по одному съедали) пирожки с повидлом по пять копеек, вкус которых я помню до сих пор! Никакого «машинного» масла, и горячее свежее яблочное повидло! Хотя, вообще-то, я не была сладкоежкой – наоборот, я очень любила всё солёное: селёдку, шпроты, снетки. Но больше всего я любила (и эту любовь пронесла через всю жизнь!) твёрдокопчёную колбасу. Я прятала несколько кусочков под подушку и, когда мама и бабушка засыпали, доставала своё сокровище и могла его смаковать…

Засыпала я плохо. С детства отношусь к «совам» – легче вообще не спать, чем просыпаться рано. К тому же мешал свет фонаря под окном, от которого по потолку бежали замысловатые световые дорожки, когда по улице проезжали редкие машины и троллейбусы…