В конце концов, он заговорил. И был при этом так близко, что губами касался ее щеки, щекоча при каждом слове.

С этого момента даже его мать станет украдкой подсмеиваться над ним, как только увидит бедняжку.

— Тяжело было написать все это смешно, — призналась Валентина. — Все время ловлю себя на том, что обвиняю его.

— Вот так лучше.

— Ох, знаю. Если бы открыла свою злость, если бы обвинила его во всевозможных преступлениях, тогда он показался всем жестоким, и его стали бы бояться. Фракция Исполнения Закона возлюбила бы его еще сильнее, а трусы во всех мирах стали бы кланяться ему еще ниже.

— Если им нужно будет кланяться еще ниже, пускай покупают ковры потоньше.

Валентина рассмеялась — в том числе и потому, что щекотание губ по щеке становилось невыносимым. Кроме того, хотя и в меньшей степени, появился искус желаниями, которые она во время полета удовлетворить не могла. Просто корабль был слишком маленьким и со всей семьей на борту слишком забитым, чтобы рассчитывать на минутку настоящего уединения.

— Якт, мы уже почти на полпути. В каждом году нашего супружества нам случалось сохранять целомудрие на большее время, чем весь этот сумасшедший полет.

— Можно повесить на двери табличку «Не входить».

— С таким же успехом можешь вывесить табличку «Постаревшая парочка пытается оживить давние воспоминания».

— Я вовсе не стар.

— Тебе уже пошел седьмой десяток.

— Если старый солдат еще может стать на караул и отдать честь, так почему ему нельзя промаршировать на параде?

— Никаких парадов, пока не достигнем цели. Осталась буквально пара недель. Нам только нужно будет встретить пасынка Эндера, а затем сразу возвращаемся на курс к Лузитании.

Якт отстранился, вышел в коридор и выпрямился. Это было одно из немногих мест на корабле, где мог это сделать. При этом он не удержался от стона.

— Да ты трещишь будто ржавая дверь, — заметила Валентина.

— Я сам слыхал, как издаешь точно такие же звуки, когда поднимаешься из-за этого стола. Так что я не единственный ветхий, больной и жалкий рамолик в этой семейке.

— Ладно уж, иди по своим делам, позволь мне передать это.

— Я привык во время рейса работать, — признался Якт. — А здесь все делают компьютеры, а на корабле при этом ни бортовой, ни килевой качки.

— Почитай книжку.

— Я за тебя беспокоюсь. Куча работы и отсутствие развлечений превращают мою Вал в злобную старую ведьму.

— Каждая минута нашей здесь болтовни — это восемь с половиной часов реального времени.

— Но ведь наше корабельное время такое же реальное, как и у всех снаружи, — заявил Якт. — Временами я даже жалею о том, что друзья Эндера нашли способ поддерживать нашу связь с Землей.

— Что пожирает массу компьютерного времени, — объяснила ему Вал. — До сих пор только армия могла связываться с кораблями, летящими с субсветовой скоростью. Если друзьям Эндера удалось этого добиться, я обязана этим пользоваться. Я просто должна им это.

— Но ведь ты пишешь не только потому, что кому-то что-то должна.

Тут он был прав.

— Якт, даже если бы я каждый час высылала по одному эссе, то для всего остального человечества получалось бы, что Демосфен публикуется всего лишь раз в три недели.

— Ты не можешь писать по эссе в час. Тебе нужно есть, спать…

— И выслушивать тебя, пока ты тут. Иди уже, Якт.

— Если бы я только знал, что спасение планеты от уничтожения потребует от меня возвращение к состоянию девственности, то никогда бы на такое не согласился.

Тут он не совсем и шутил. Всей семье было очень трудно покинуть Трондхейм. Даже ей, даже когда в перспективе ее ждала встреча с Эндером. Все дети были уже взрослыми или почти что взрослыми. Это путешествие казалось им великолепным приключением, и они не связывали собственного будущего с каким-то конкретным местом. Никто из них не избрал для себя профессии моряка как их отец; все стали учеными или же исследователями, проводя жизнь в публичных обсуждениях и личных размышлениях. Они могли бы поселиться где угодно, на любой планете. Якт гордился ими, но в то же время был разочарован тем, что угаснет вот уже семь поколений длящаяся традиция, связывающая его семью с морем. Отлет с Трондхейма был наибольшим отречением, о котором Валентина могла просить мужа… И все же, он без всяческих колебаний сказал: да.

Возможно, когда-нибудь он и вернется, и тогда его встретят все те же океаны, льды, штормы, рыба и те невообразимо прекрасные зеленые летние луга. Вот только его экипажи давным-давно уже уйдут… Уже ушли. Люди, которых он знал лучше собственных детей, лучше, чем жену — эти люди уже постарели на пятнадцать лет. Когда же он вернется — если только вернется — пройдет еще сорок. На шхунах будут плавать их внуки. И они забудут имя Якта. Для них он будет всего лишь чужим арматором, не моряком, не человеком, руки которого хранят запах и желтую кровь скрики. Он уже не будет одним из них.

Потому-то, когда жаловался, что о нем забывают, когда шутил, что им не удается остаться одним, дело было вовсе не в подколках стареющего мужа. Осознавал он это или не осознавал, но Валентина понимала истинное значение его предложений: раз уж я так много отдал ради тебя, не дашь ли ты мне чего-то взамен?

И он был прав. Валентина работала больше, чем это было необходимо. Отдавалась делу больше, чем следовало бы… и от него тоже требовала слишком многого. И не важно, сколько мятежных текстов напишет Демосфен за время путешествия. Гораздо важнее было, сколько людей прочтет их и поверит им, сколько из них потом будут говорить и действовать против Звездного Конгресса. Но наиглавнейшей надеждой оставалась та, что удастся тронуть кого-нибудь в самой администрации Конгресса, и этот человек поймет свои обязанности перед человечеством и сломает эту безумную, клановую солидарность. И наверняка написанное ею кого-нибудь изменит. Их будет не так уж и много, но, может быть, будет достаточно и этих. И, возможно, это случится в самое время, чтобы удержать их от уничтожения планеты Лузитания.

Если же нет… Тогда она, Якт и все те, что так много отдали ради того, чтобы лететь, доберутся на место лишь за тем, чтобы сразу же поворачивать и бежать… или же гибнуть вместе с обитателями того мира. Так что ничего удивительного, что Якт чувствует себя не в своей тарелке и желает проводить с ней побольше времени. Странно уж, скорее, то, что пропаганда так сильно увлекла ее саму, что каждый час она отдает писанине.

— Ладно, приготовь такую табличку на дверь, а я уж прослежу, чтобы ты не остался в кабине один.

— Женщина, из-за тебя мое сердце подпрыгивает будто сдыхающая треска, — вздохнул Якт.

— Когда ты начинаешь говорить на рыбацком языке, то становишься таким романтичным, — заметила Валентина. — Дети обязательно станут над нами смеяться, как только услышат, что даже эти три несчастных недели ты не можешь придержать свои лапы при себе.