Мэдди проехала около мили вдоль восточного берега озера, затем свернула на дорогу, обсаженную высокими крепкими соснами, после чего остановилась перед двухэтажным домом, который купила несколько месяцев назад. Она не знала, насколько задержится в этом доме. На год? На три? На пять? Но все же она купила дом, а не сняла, потому что это было хорошее вложение денег. Недвижимость в окрестностях Трули шла нарасхват. Когда она продаст дом – если продаст, – сделка принесет ей немалый доход.

Мэдди погасила фары, и ее обступила тьма. В груди тревожно заухало, но она решительно вышла из машины и направилась вверх по ступенькам на просторную веранду, освещенную многочисленными лампами. Она ничего не боялась. И разумеется, не боялась темноты, хотя знала, какие ужасные вещи происходят с женщинами, не столь осторожными и предусмотрительными, как она, Мэдди. С женщинами, которые не носили в сумочке целый арсенал устройств, призванных обеспечить личную безопасность. Таких, например, как «Тазер» с его парализующими стрелами, слезоточивый газ «Мейс», «тревожный» свисток, а заодно и кастет. Одинокая девушка не может перестараться со средствами защиты, особенно ночью в городе, где не видишь собственной вытянутой руки. В городе, который вырос среди густого леса, где дикая жизнь кипит и в кронах деревьев, и в подлеске. Где крысы с глазами-бусинками ждут, чтобы девушка отправилась спать, а затем совершают набег на кладовую. Мэдди еще ни разу не пришлось воспользоваться средствами защиты, но в последнее время она часто задавалась вопросом: хватит ли ей духу и умения застрелить наповал крысу-мародера стрелами своего «Тазера»?

В глубине дома горели лампы, и Мэдди, отперев дверь, выкрашенную в цвет лесной зелени, шагнула внутрь и тут же задвинула засов. Никакие крысы не прыснули из углов, когда она швырнула сумочку на обитое красным бархатом кресло возле двери. В середине просторной гостиной возвышался огромный камин, который отсекал от комнаты ту ее часть, где следовало устроить столовую. Но Мэдди устроила здесь кабинет.

На журнальном столике, перед обитым бархатом диваном, расположилась картотека, и тут же стояла в серебряной рамке старая фотография пять на семь. Мэдди взяла фотографию и стала всматриваться в лицо матери. Светлые волосы, голубые глаза и широкая улыбка… Увы, Элис Джонс умерла. А это была фотография счастливой женщины двадцати четырех лет, прямо-таки лучившейся жизненной энергией. Но, как и пожелтевшая фотография в дорогой рамке, воспоминания Мэдди стерлись, выцвели – почти все. Помнились лишь отдельные эпизоды и моменты… Например, смутно помнилось: вот она, Мэдди, наблюдает, как мама, уходя на работу, накладывает макияж и расчесывает волосы. И еще она помнила старый синий чемодан фирмы «Самсонайт», с которым они переезжали с места на место. Сквозь мутную призму двадцати девяти лет Мэдди, напрягая зрение, видела, как мама в последний раз собирала пожитки в их «Форд Маверик». А затем – двадцать четыре часа езды на север, до Трули. И переезд в их дом-трейлер с грубым ворсом оранжевого ковра на полу.

Мэдди прекрасно помнила, как пахла мамина кожа. От нее исходил запах миндального лосьона. Но еще лучше помнила она то утро, когда в их трейлере появилась сестра деда и сообщила, что мама умерла.

Мэдди вернула фотографию в рамке на место и пошла на кухню. Извлекла из холодильника бутылку диетической колы и отвинтила крышку. Марта всегда говорила, что Элис взбалмошна и непостоянна. Точно бабочка, порхает с места на место, от мужчины к мужчине, ищет настоящего дома и любви. И то и другое она находила – на короткое время, а затем летела на новое место, к новому мужчине.

Мэдди отпила из бутылки и завинтила крышку. Она не такая, как мать. Она знает свое место в мире. Ей удобно быть одной – такой, какая она есть, и ей решительно не нужен мужчина, который бы ее любил. По правде говоря, она ни разу не узнала любви. Не узнала того романтического чувства, о котором писала ее хорошая подруга Клер. Да-да, ни разу у нее не было той глупой одержимости мужчиной, которая владела матерью и в конце концов забрала у нее жизнь.

Нет, Мэдди не волновала мужская любовь. Другой вопрос – мужское тело, и время от времени она заводила бойфренда. Мужчину, который приходил несколько раз в неделю, чтобы заняться сексом. Ему необязательно было уметь поддержать разговор. Черт, да он даже в ресторан не обязан был ее приглашать. Ее идеальный мужчина просто тащил Мэдди в постель, а затем уходил. Но поиски такого идеала осложнялись двумя проблемами. Во-первых, любой мужчина, которому нужен от женщины только секс, – почти наверняка ничтожество. Во-вторых, не так-то легко отыскать согласного на все мужчину, который и впрямь был бы хорош в постели. В результате этот тяжелый труд – пробовать одного мужчину за другим в поисках идеального – осточертел ей вконец, и Мэдди бросила это дело четыре года назад.

Сжав горлышко бутылки двумя пальцами, Мэдди вышла из кухни. Задники туфель шлепали по пяткам, когда она прошла по дощатому полу гостиной, мимо камина, прямо в кабинет. Ее лэптоп стоял на Г-образном, придвинутом к стене офисном столике, и Мэдди щелкнула кнопкой лампы, сидевшей на прищепке на краю стола. Две лампочки в шестьдесят ватт озарили стопку дневников, лэптоп и ее, Мэдди, заметки на клейких листках. Всего было десять дневников – разного вида и цвета. Красная обложка. Голубая. Розовая. На двух имелись замочки, а один из дневников представлял собой спирально закрученный блокнотик, на котором сверху маркером было начертано – «Дневник». И все они принадлежали ее матери.

Постукивая себя по бедру бутылочкой диетической колы, Мэдди в задумчивости смотрела на лежавшую сверху стопки тетрадь в белой обложке. Она ничего не знала об этих дневниках, пока несколько месяцев назад не умерла тетя Марта. И до сих пор не верилось, что Марта намеренно скрывала от нее дневники. Скорее всего, она собиралась отдать их ей, когда наступит подходящий день, а потом забыла о них. Элис не одна оказалась взбалмошной представительницей фамильного древа Джонсов.

Поскольку Мэдди являлась единственной родственницей Марты, ей и пришлось улаживать все дела, то есть организовать похороны и вычистить дом. Она сумела подыскать новое жилище для тетиных кошек и собиралась отдать почти все, что осталось после тетки, в приют для бездомных. В одной из больших картонных коробок Мэдди обнаружила несколько пар старых туфель, вышедшие из моды сумки и старую обувную коробку. Она уже собиралась выбросить ее, не подняв крышки, но в последний момент почему-то удержалась. Может, зря не выбросила? Ведь тогда избежала бы этой боли – рассматривать содержимое коробки и чувствовать, как сердце вот-вот выскочит из груди. Ребенком Мэдди страстно мечтала иметь что-нибудь на память о матери, некую связующую ниточку. Что-нибудь такое, что можно хранить, а время от времени доставать и вспоминать женщину, давшую ей жизнь. Она провела детство, тоскуя из-за того, что у нее не было ничего подобного… А ведь оно все время было рядом, всего в нескольких футах от нее, на верхней полке чулана. Дожидалось ее, спрятанное в коробке из-под обуви от «Тони Лама».

В коробке хранились дневники, некролог и газетные статьи о маминой смерти. Еще там обнаружился атласный мешочек с украшениями, по большей части – дешевыми побрякушками. Ожерелье, несколько колечек с бирюзой, пара серебряных серег-обручей… И еще крошечная розовая ленточка из больницы Святого Луки, на которой было напечатано: «Малышка Джонс».