– Снайпер…

– Сами вы все инвалиды категоричные. Не знаю уж, как относительно инвалидности телесной, но уж инвалиды ума – это уж точно. Может быть, кто-то по дурости рискнет со мной хотя бы один раунд в «рукопашке» отработать? Слабо козлам?.. То-то же. Тогда кто из нас инвалид? У меня хоть гвоздь в голове остался, а у вас и этого нет. Ни один из вас с таким гвоздем не выживет. Ни один из вас и без гвоздя не выживет там, где выжил я. Завидуете? А зависть – плохое чувство…

Вслух я этого, естественно, не сказал – не привык со старшими по званию так разговаривать, – но подумал настолько красноречиво, что слова у меня в глазах, наверное, можно было читать, как в телевизионной бегущей строке. И пусть мысленно, но говорил я это серьезным угрожающим тоном. Они все и прочитали, как услышали, но ничего не возразили. А как возразишь, если вслух ничего не сказано? Кому и по какому поводу возражать? Возражения можно и за шизофрению принять. Но я отчетливо увидел, что члены медицинской комиссии меня прекрасно поняли – и по-собачьи обозлились, разве что не залаяли. А мне плевать сверху на их проплешины! Объелись мух, товарищи старшие офицеры! Плевать мне, что вам пригрезилось то, что я вслух не говорил…

И вообще мне на все, по большому счету, теперь уже плевать…

* * *

Когда я в тот день вернулся после комиссии в военный городок, и старший прапорщик Андрюша Бубновский, доставив на своей машине меня из города, открыл дверь квартиры моим ключом, пока я возился со своей тяжелой сумкой, я чувствовал себя иначе. А именно – выздоровевшим после ранения человеком, полностью поправившимся и готовым к бою… С Бубновским мы больше не встретимся. Никогда. По крайней мере, на этом свете. Он тогда распахнул дверь – и его прямо на моих глазах отбросило на добрый десяток метров, чуть не разрывая на куски. Говорят, он даже над своей машиной пролетел, разбив каблуком лобовое стекло. Четыре человека издали видели все в подробностях, потому что интересовались, кто это подъехал к моим дверям. Я сам находился в пяти метрах от крыльца и всего происходившего в тот момент не помню. Так, отдельные картинки вдруг выплывали из памяти задним числом. Вдруг и задним числом – это потом, когда в меня каким-то чудом вернулось сознание. Именно чудом, как говорят глупые врачи…

Ударная волна от взрывного устройства мощностью, как потом разберутся эксперты, около четырехсот граммов в тротиловом эквиваленте меня практически не тронула – только развернула и уронила на землю. Даже не отбросила, как Андрюшу. Видимо, вырвавшись из двери направленно, прошла рядом, хотя одновременно развалила двухквартирный дом так, что его пришлось сносить до фундамента, поскольку остатки ремонту не подлежали. В меня самого попали только два гвоздя-«сороковки», которые были использованы во взрывном устройстве в качестве поражающих элементов. Гвозди летели высоко, мягкие ткани не задели. Однако первый из них ударился в одну из двух металлических полос, что армировали мой череп после недавнего ранения, а второй – рядом с этой же полосой – воткнулся в голову так, словно его вбили молотком.

Я всегда был осторожен, а в последние недели, когда происходили некоторые не сказать чтобы совсем обыденные события, – особенно. Но там, дома, в военном городке, среди домов офицерского состава бригады спецназа ГРУ, никто не ждал такого сюрприза. Даже самый опытный сапер бригады, сам большой мастер установки хитрых взрывных устройств, чуявший их носом за добрую версту, старший прапорщик Бубновский – не ожидал. И потому, всегда предельно осторожный и спокойный, в этот раз открывал дверь расслабленно. И сам взорвался, и меня отправил на инвалидность. Скорее всего на пожизненную, как сказал подполковник-психиатр, хотя проходить медкомиссию раз в году я все же буду должен, чтобы подтвердить свое право гордо называться инвалидом. Говорят, человеку руку или ногу ампутируют, а он все равно обязан каждый год проходить комиссию, чтобы доказать, что у него руки нет или что он на одной ноге прыгает. Такие уж законы в нашей стране. И выдумывают их тоже инвалиды, но – ума…

В этот раз, завершив лечение в хирургии, где врачи не рискнули вытаскивать из моей головы «вбитый» в нее по самую шляпку гвоздь, не желая рисковать и делать операцию на мозге, куда этот гвоздь вошел, меня почему-то отправили долечиваться в психиатрическое отделение. Может быть, потому, что в первые дни после возвращения в сознание у меня была затруднена речь. Ну, психиатрическое – так психиатрическое, подумал я сначала. Господь не посылает человеку больше испытаний, чем тот может перенести, как говаривал отец Василий. Правда, откровенных психов в отделении я не заметил. Все-таки госпиталь – это не гражданская больница. Во всем отделении было четыре пациента, и кроме меня трое других ждали экспертизы. Это были солдаты, чье поведение показалось командованию неадекватным. Скорее всего парни «косили», чтобы избавиться или от службы, или избежать какого-то большого наказания за серьезный проступок. Такое время от времени случается. Но с солдатами я почти не контактировал, единолично занимая большую пятиместную офицерскую палату со всеми, как говорится, неудобствами.

В госпитале меня навещала мама. Она сначала ходила к врачу, долго с ним беседовала, потом молча сидела около меня, держа мою руку в своей. Однажды приезжал из бригады уже не старший лейтенант, а капитан Сережа Украинцев, которого официально утвердили вместо меня на должность командира роты. Я не обиделся – даже рад был, что рота перешла в надежные руки. Однажды заезжал просто поболтать генерал Лукьянов, даже в палате не снявший свой «краповый» берет, словно боялся показать мне свою лысину. Я тогда только и вспомнил, что без берета генерала ни разу не видел. Лукьянов тоже разговаривал с врачом. Я только пару его фраз и услышал:

– Не могу с вами согласиться. Мне он показался абсолютно адекватным.

Приехали! Здрасте вам! А почему, собственно, я должен был показаться неадекватным? В чем моя неадекватность выражается? Впрочем, все по-разному ее понимают…

Еще в хирургии, когда я начал приходить в себя и обрел способность ходить, я стал раздражать врачей и медсестер точно так же, как в прошлое свое «отдыхание» здесь же. Они не понимали, как может человек, только что вернувшийся с того света, делать активную зарядку с множеством силовых упражнений. А я, наплевав на их мнение, скоро начал уже не просто ходить, но даже бегать по двору, за неимением спортивной обуви – и для большего здоровья, конечно – босиком. Сами они были на такое неспособны и потому меня осуждали. Они и без ранений были на такое неспособны…

Потом, когда меня перевели в психиатрию, бегать стало, по сути дела, негде, потому что там прогулки ограничивались тесным пространством внутреннего дворика, огороженного сетчатым забором высотой в четыре метра. Но я и там бегал, и даже по больничной палате. Чтобы увеличить нагрузку, использовал короткий шаг с высоким поднятием бедра. Такой бег хорошо развивает ногу, готовя ее для эффективных ударов коленями. Я часто пользовался им в рукопашной схватке и вполне мог ударить коленом не только в печень, что является классикой, но и в челюсть – правда, в легком прыжке. А если мне выпало так много свободного времени, почему бы мне не потренироваться в палате? Про бесконечные отжимания от пола и подтягивания на дверном косяке я и не говорю – это уж обязательное дело. Я не вел счет количеству отжиманий и подтягиваний, но по тарелкообразным глазам солдат, наблюдавших за мной в отделении, догадывался, что счет этот людей удивляет. Они искренне не понимают, как человек может двести раз с лишним отжаться от пола. Они такого себе даже в мечтах не позволяют…