Мы спустились по узенькой каменной лестнице, освещенной таким же противным светом, и оказались в комнате, живо напомнившей мне эпизоды старинных романов. Раскаленные угли, щипцы, плети, «кошки»… Какие-то совершенно незнакомые мне приспособления. Признаться, только теперь я по-настоящему испугался.

— Вы хоть знаете, как всем этим пользоваться? — презрительно спросил я.

— Сохранились средневековые пособия. Там все расписано по пунктам со схемами и иллюстрациями. Очень доходчиво.

— Брат Лаврентий, поставь бульончику подогреть, пожалуйста, — обратился он к монашку. — Кстати, Петр, это доктор Фотиев, врач, — он кивнул в сторону полного человека в цивильном. — А то мы люди неопытные, переборщить можем.

Я сглотнул слюну. Нет, невозможно! Чтоб в наше время! Запугивают. Да и отец Александр не похож на палача. Хитрый, конечно, как бес, скользкий, как угорь, сладкий, как трупный запах. Но чтоб пытать!

Вернулся брат Лаврентий.

— Начинайте! — бросил ему отец Александр.

Меня молниеносно раздели, этот самый Лаврентий и один из полицейских, и связали руки за спиной. Я оторопел от неожиданности. Стало холодно и чертовски неуютно.

— Лаврентий, с чего обычно. Вы у нас уже не первый.

Я посмотрел на монашка. Слишком светлые глаза, нет, не печальные, показалось. Злые. Слишком светлые прямые волосы, слишком бледная кожа, слишком тонкие пальцы. Паук!

— Монах-палач! — воскликнул я.

— Что поделаешь, — печально ответил священник. — Профессионалов все равно не осталось. А брат Лаврентий — единственный из нас, кто согласился исполнить этот скорбный долг. Кстати, Петр, я забыл сказать. Вы в любой момент можете заявить, что хотите сделать признание. Пытка тогда будет немедленно остановлена.

Я почувствовал, что мои руки еще к чему-то привязывают. Дыба — понял я и ошарашенно посмотрел на отца Александра.

— Да, вы угадали, — сказал тот. — Вы ничего не хотите сказать?

— Нет, — вот теперь они точно ничего от меня не узнают — решил я. Веревка натянулась, ноги оторвались от пола, и я охнул от боли. Несколько секунд я не осознавал окружающего, но вдруг веревка ослабла, и я упал. Что-то изменилось. Казалось, ко мне потеряли интерес. Рядом с отцом Александром стоял тот самый полицейский, которого послали наверх узнать о причине шума, и что-то взволнованно объяснял ему. Лицо брата Лаврентия стало еще бледнее, хотя это казалось невозможным, а откуда-то сверху доносились крики и топот множества ног.

— Развяжите! — с досадой бросил священник палачу, но было уже поздно. В комнату ворвались какие-то люди, явно не имеющие отношения к духовенству. Они были вооружены и настроены весьма агрессивно. Худой жилистый человек, лет тридцати с лишним, вероятно предводитель, яростно смотрел на инквизиторов.

— Взять их! — крикнул он остальным, и толпа набросилась на отца Александра и брата Лаврентия. — Взять — я сказал, — повторил он, и его товарищи несколько расступились. Моих мучителей крепко держали под руки. По благообразному лицу отца Александра стекала струйка крови. — Вас будет судить тот, кто имеет на это право! — объявил он инквизиторам.

Только теперь на меня соблаговолили обратить внимание. Жилистый предводитель подбежал ко мне и совершенно другим тоном, испуганно спросил:

— Вас пытали?

Я кивнул.

— Сволочи!

Он достал нож и перерезал веревки, а потом помог мне подняться. Я с наслаждением растирал запястья.

— Вы свободны! — объявил он. — Инквизиция упразднена!

— Кто вы?

— Меня зовут Филипп. Филипп Лыков, отставной офицер, — и он протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал.

Я поднялся наверх и вышел на улицу. Стоял роскошный летний день, кажется, я никогда не видел такого высокого голубого неба. На Лубянке нас несколько раз выводили на прогулку, но место так называемой прогулки представляло собой небольшой каменный мешок под железным навесом. Неба практически не видно, только маленький кусочек.

Я вздохнул полной грудью. Вид, правда, портили несколько поваленных деревьев в сквере у Политехнического музея. Потом я узнал, что ночью над Москвой пронесся небывалой силы ураган, первый за это столетие.

Я спустился в метро и только возле турникетов понял, что у меня нет ни копейки. Все отобрали сволочи! Даже мелочь выгребли из карманов при аресте и выбросили в мусорное ведро. И я понуро пошел обратно и не пожалел, что вернулся, таким неземным ликованием наполнило мое сердце увиденное мною зрелище (Ох! Простите за высокопарный слог!). На крыше Лубянки толпился народ. Потом я увидел, как отодрали и сбросили вниз небольшой кусок кровли, и понял, чем они заняты. Лубянку разбирали и растаскивали по камушкам. Я сел на парапет. Любоваться.

Неподалеку пристроились хипы с гитарой. Один из них откинул со лба длинную прядь прямых русых волос и запел:

И все бы было здорово, если бы мне жутко не хотелось есть, а еще спать. Глаза слипались. Но упасть прямо здесь и уснуть на тротуаре, как какому-нибудь бомжу, мне, слава Богу, не дали. Потому как ко мне подошли двое молодых людей, точнее молодой человек и хорошенький мальчик лет шестнадцати.

— Мы собираем пожертвования для узников инквизиции, — застенчиво начал мальчик и хлопнул пушистыми ресницами.

Я демонстративно вывернул карманы и указал взглядом на ботинки без шнурков.

— Может быть, сначала мне поможете?

— Так вы оттуда, — извиняющимся тоном проговорил молодой человек. Он был на голову выше своего напарника и волосы имел черные и остриженные коротко, по-военному, в отличие от светлых локонов юноши. — Пойдемте. Там у нас организована раздача бесплатной еды для пострадавших от клерикального произвола. Меня зовут Марк, а это Иван, — мальчик застенчиво улыбнулся. Ангелочек, ей Богу!

— Петр Болотов.

Я не заставил себя долго упрашивать, и меня действительно накормили пирожками с мясом, что вернуло мне интерес к жизни. Иван и Марк воспользовались случаем и разделили со мной трапезу. Мы обосновались в сквере у Политехнического музея и пустили по кругу бутылку пива.

— Завтра Учитель собирается судить инквизиторов, — объявил Марк, дожевывая пирожок. — Представляешь, они пытали заключенных!

— Еще бы! — усмехнулся я. — Еще как представляю!

Они оба посмотрели на меня с уважением.