Лилиана снова отправилась на большую террасу, где отдыхавшие в шезлонгах люди поджидали кто знакомых, а кто ужин.

Небосвод напоминал огромных размеров холст, на котором люди, как бы они ни старались, не могли воспроизвести себя, ибо показались бы слишком крохотными и потому абсурдными.

Лилиана чувствовала, что мощь природы здесь столь велика, что готова поглотить ее целиком. Это и есть наркотик забвения. Люди здесь казались теплее и ближе, как казались ближе звезды и теплее луна.

Могучая оркестровка моря уносила половину произнесенных слов, отчего разговор и смех казались случайным аккомпанементом, вроде пения птиц. Слова стали невесомыми. Интенсивность красок заставляла их парить в воздухе, как воздушные шарики, а бархатная фактура атмосферы делала их, как и цветы, чисто декоративными. Они утрачивали свой абстрактный смысл и воспринимались исключительно органами чувств, распознававшими лишь касания, запахи и видимые образы, и потому все сидевшие в шезлонгах люди становились частью некой ожившей фрески. Шоколадное плечо, выглядывающее из белого платья, прозрачная улыбка на загорелом лице, напряженные мышцы смуглой ноги казались куда выразительнее, чем голоса.

Спектакль преувеличений, подумала Лилиана, и он мне по душе. Я ведь всегда любила преувеличивать, создавать вокруг себя атмосферу, которая меня бы устраивала — хотела, чтобы цветы были крупными, слова — теплыми, отношения — страстными. Природа делает это здесь за меня, создает ту атмосферу, в которой нуждается моя душа я могу наконец расслабиться, отдохнуть. Это наркотик… наркотик…

Почему многие боятся тропиков? «Все авантюристы плохо кончают». Но, быть может, лишь потому, что они не сумели преодолеть себя и превратить жизнь своего сознания в жизнь чувств? Они умирали, когда природа переполняла их сознание, даже если, не колеблясь, пытались растворить ее в алкоголе.

Голконда убаюкивала, но Лилиана не могла забыть о нескольких тайнах, мешающих ее грезам. Одну из них она назвала «печалями доктора Эрнандеса». Другая была связана с вопросом, почему все добровольные изгнанники плохо кончили (если их конец действительно был плохим, в чем она не была уверена). Со своего места она увидела, что появился доктор с врачебным саквояжем. Он оставил саквояж на столике и подошел прямо к Лилиане, словно искал ее.

— Вы еще не ужинали? В таком случае приглашаю вас на ужин. Давайте отправимся в «Черную жемчужину», и вы познакомитесь с местом, где вам предстоит каждый вечер выступать.

«Черная жемчужина» была построена из сплавного леса: целая серия нависающих над морем террас. Красные судовые фонари освещали джаз-оркестр, игравший для нескольких танцующих пар.

Шипение моря уносило прочь некоторые обертона, и потому ритм большого барабана казался мощным, будто пульсировало чье-то гигантское сердце. Капризные ритмы, ироничные звуки, задумчивые вздохи тромбона возникали и исчезали, как морские брызги. А музыканты, словно зная все это, повторяли свое восхождение по невидимым антеннам в бескрайние просторы неуловимых радостей и сводили на нет свои печали темпом и полетом, отфильтровывая летучие эссенции и оставляя в осадке кровавый барабанный стук.

Доктор посмотрел на нее:

— Я напугал вас своими разговорами о болезнях?

— Нет, доктор Эрнандес, болезни меня не пугают. Я имею в виду телесную боль. Моя болезнь, от которой я понемногу выздоравливаю, в Голконде неизвестна. Впрочем, она тоже не из числа приятных.

Она произнесла эти слова легко, но на гладком лице доктора прорезались морщинки беспокойства. Беспокойства? Страха? Она не сумела прочесть ничего по его лицу, хранившему неподвижность индейской скульптуры. Даже когда кожа сморщилась, словно от судороги, в глазах его ничего не отразилось и кривая усмешка не исчезла.

Лилиана невольно спросила:

— Вы несчастны? С вами что-то не в порядке?

Она знала, что опасно задавать вопросы тем, кто привык сам их задавать, привык быть хозяином положения (и точно так же Лилиана знала, что те, кому по роду занятий приходится быть утешителями, руководителями, целителями, чувствуют себя крайне неуютно, оказавшись в обратной ситуации). Тем не менее она рискнула.

Он ответил со смехом:

— Нет, что вы! Но если я интересен вам в качестве несчастного, я готов им быть. С моей стороны бестактно было говорить о болезнях в месте, созданном для наслаждений. Я едва не испортил вам удовольствие. А ведь, если я не ошибаюсь, вы им совсем не избалованы. Вы — из числа тех, кто его недополучил. Те, кто перекормлен удовольствием, вызывают у меня, не знаю почему, тошноту. Я буду только рад, если они подцепят дизентерию или получат солнечный ожог. Но вы имеете право на… удовольствие… вы его почти не знали.

— Не думала, что это так очевидно!

— Совсем не очевидно. Позволю себе заметить, что я весьма проницательный человек. Привычка ставить диагнозы. Вы кажетесь свободной, здоровой, жизнеспособной.

— Диагностическое ясновидение?

— Вроде того. А вот и наш профессиональный поставщик удовольствий. Он может оказаться вам полезнее, чем я!

Хансен присел рядом с ними и, рисуя на бумажной салфетке, принялся объяснять:

— Вот здесь я хочу добавить еще одну террасу, а вот здесь освещу прожекторами деревья и ныряльщиков. Еще я поставлю прожектора вокруг статуи Девы Марии, и все будут видеть, как мальчишки молятся, прежде чем нырнуть.

Взгляд его был холодным, начальственным. Море, ночь, ныряльщики — в его глазах все это принадлежало ночному клубу. Древнему обычаю молиться перед тем, как прыгнуть на сто футов вниз, в узкое скалистое ущелье, предстояло стать частью аттракциона.

Лилиана отвернулась от него и прислушалась к джазу.

Джаз был музыкой тела. Дыхание, проходившее через алюминиевые и медные трубы, было дыханием тела, а причитания и стенания струн — эхом музыки тела. Вибрация, возникающая из-под пальцев, была вибрацией тела. А тайна мелодии, известная только музыкантам, — тайной нашей сокровенной жизни. Мы дарим другим всего-навсего побочные импровизации. Сюжеты и темы музыки похожи на сюжеты и темы нашей жизни, никогда не воплощаемые в слова, безымянные, существующие в виде волнующей и ошеломляющей, возбуждающей и повергающей в отчаяние музыки.

Лилиана непроизвольно повернулась к Хансену, но того уже не было, и тогда она, взглянув на доктора, сказала:

— Какое наркотическое место…

— Существует много разных наркотиков. Одни для запоминания, другие — для забвения. Голконда — для забвения. Порой нам кажется, что мы забыли какого-то человека, какое-то место, образ жизни, свое прошлое, и однако же то, что мы делаем в жизни, — всего лишь отбор новых актеров, чтобы разыграть все ту же старую драму, чтобы создать максимально точную копию друга, любовника или мужа, которого мы так отчаянно стараемся забыть. Но однажды мы открываем глаза и что же видим? Мы в сетях все той же схемы, мы повторяем ту же самую историю. А разве может быть иначе? Схема-то исходит из нас самих. Она внутри нас.