дверьми меня ждали незнакомые дамы в трауре, дождь, делопроизводители, калоши, в коридоре воняло тухлыми яйцами. Придя домой, я целый час просидел в ванне, и до сих пор меня преследует запах гнили (подносит к носу свои руки), я весь пропах чадом этих ламп, пылью, глупостью! Безнадежно, бессмысленно! Пустота — и сирокко! Да…

Л а у р а. Присядьте, дорогой доктор! Вы разве к нам ненадолго?

К р и ж о в е ц. К сожалению, на минуту! Я так, en passant[11]! Зашел вам сообщить, что у меня сегодня вечером ужин с коллегами в «Гранд-отеле», а потом деловая беседа. Мне очень неловко, но меня только что известили телеграммой. Прошу извинения. К сожалению, я должен через две минуты бежать дальше.

Слова Крижовца неприятно подействовали на Лауру. Она держится нервно и рассеянно.

(Чувствуя, что его слова не находят у нее отклика, обращается к Ленбаху.) Так как вы поживаете, дорогой барон? Что поделываете? Были, говорите, в провинции? С той зимы, когда я вел дело об опеке над имением Патаки, я столь панически боюсь провинции, что само это слово вызывает у меня дрожь!

Л е н б а х. Я был на конном заводе у Маутнера. Этот деловой господин купил охотничий домик у одного аристократа. Он нам показывал новую партию лошадей. Маутнер пригласил нового тренера, англичанина. Весьма и весьма дельный англичанин.

К р и ж о в е ц (с готовностью подхватывая разговор). А как ваш почтенный патрон, месье де Гольдшмит?

Л е н б а х. С первого ноября ухожу от него. Не могу больше его выносить. Я подписал договор со спортивным клубом. Так, видно, мне суждено — до самой смерти таскаться по конюшням и скачкам. Дьявол его знает, откуда во мне эта страсть к лошадям. Беда в том, что темперамент не позволяет мне сидеть за письменным столом, у зеленой лампы. Усадите меня за стол и я подохну. Когда я вышел из гвардии, у меня были солидные предложения, да и сейчас… Но без тренировок и коней я не могу прожить. Все-таки движение. Или, если хотите, иллюзия личной свободы… Знаете, доктор, в поместье у Маутнера я видел одну кобылу — просто чудо! Ein reines Wund, meine Ehrenwort![12] Великолепный экземпляр, масть — снежно-белая, с голубым отливом — как Лаурин весенний костюм, если вы помните; интеллигентная бестия, венгерской стати, хвост длинный, серый, глаза (показывает) вот такие! Черные, блестящие, прекрасные глаза, leuchtende Augen[13]! Умная, благородная голова, точно сформированная по академическим канонам, — этакий конский череп из анатомического театра. Точеная, будто гипсовая, прекрасные молодые зубы, а верхняя челюсть — ну правильнейший овал. Великолепно! А сложена!.. В каждой жилке точно лава бушует! В каждом движении, в трепете ноздрей вы чувствуете, как эта зверюга впитывает запах лугов. Будто все пространство в себя вбирает. Верный первый приз на скачках! Эта бестия заработает состояние своему владельцу! Окажись сейчас у меня в руках восемнадцать тысяч динаров, я бы на этой лошади заработал фантастические суммы. Надежнейшее помещение капитала! Но разве с нашими филистерами…

К р и ж о в е ц. Но как же Маутнер выпустит из своих рук такой экземпляр?

Л е н б а х. Да что может торговец понимать в лошадях? Прошу прощения. У него там какой-то венский архитектор проводит канализацию и выкладывает полы кафелем. Как будто в конюшне главное — архитектура! Провинциальный снобизм. А за ужином?! Сначала подали майонез, а потом — бордо!.. Мой последний погонщик, бывший унтер-офицер, понимает во сто раз больше, чем вся эта шайка, вместе взятая… Да, за восемнадцать тысяч можно сорвать первый приз. Верный выигрыш — и просто задаром. Да что такое, в сущности, восемнадцать тысяч динаров? Пустяк! Такой случай представляется один раз в жизни. Поверьте мне, доктор, как знатоку: эта кобыла сделает мировую карьеру…

Л а у р а (прерывая его). Ах, доктор, вы опять не принесли ноты Бартока для Бланки! Вы же знаете, Бланка так близко к сердцу принимает все, что касается ее нот. Пожалуйста, доктор…

К р и ж о в е ц. Ах, как неловко получилось! Слово даю, я со вчерашнего вечера об этом думал. Она мне и сама напоминала. Вот незадача! К слову сказать, мне Барток не понравился. Признаю: слишком труден. Странно, — я вам рассказывал — два года назад, в Вене, его струнный квартет меня просто обворожил. Не знаю, может быть, он в фортепиано слабее, но это так бледно! Скорее теория, чем музыка. Хотя, конечно, музыкальная основа, глубоко личная, очень сильна, она пробивается сквозь фольклор, но все же в основном мои иллюзии разрушены. Если вашей Бланке так необходим ее Барток, я могу его отослать хоть сию минуту — позвоню Стефану, а он ей принесет. (Хочет пройти к телефону.)

Л а у р а. Что вы, это вовсе не так срочно. Не спешите…

К р и ж о в е ц. Ну, как скажете. В конце концов, Барток не пробыл у меня и трех недель. Завтра я уж наверняка не забуду. Не люблю, когда с такой педантичностью требуют вернуть взятые на время вещи! В конце концов, когда нас уже не будет на свете, по нашим нотам будут ведь играть чужие, незнакомые нам музыканты… Что это у вас за картины, Лаура? Имитация Каналетто?{2} Совсем недурно. Особенно вот та, вторая. Более того, превосходно! (Разглядывает две картины в золотых рамах, прислоненные к серванту.)

Л а у р а. Да, школа Каналетто, но без подписи. Это Сидика принесла и просила выставить — из собрания гофрата{3} Фирмина. Обе картины продаются за шестнадцать тысяч. Мне они тоже очень нравятся, особенно вторая.

К р и ж о в е ц. А, из коллекции Сен-Фирмина? Эта наверняка картины еще его деда. Превосходная вещь! И недорого. Если говорить серьезно, почти даром… Да, восемнадцатый век. Ясно и без объяснений. Взгляните только на эту перспективу, как она геометрически точна. Да, это была живопись! Ну, еще Бидермайер с его портретами — до шестидесятых — семидесятых годов. И, пожалуй, импрессионисты. Но то, что было после них! И то, что сегодня! Кошмар! В прошлом году в Берлине, на художественной выставке, я видел разбитые бутылки, оклеенные наждаком, плюс усы и борода из настоящих волос — это называлось «автопортрет»! Чудовищно!

Л е н б а х. Извините, дорогой доктор, весьма сожалею, но я плохо разбираюсь в живописи, и, кроме того, обстоятельства меня вынуждают…

К р и ж о в е ц. О, господин подполковник, пожалуйста, разумеется, мне очень жаль, надеюсь, что не помешал, простите…

Л е н б а х. Я, как вам известно, всего лишь шталмейстер. Мне необходимо заскочить к поставщику кормов. Извините, мне очень жаль, что я вынужден вас покинуть. До свидания. Я как раз собирался уходить. До свидания. (Последние слова произносит в повышенно-нервном тоне. Вежливо, но холодно пожимает руку Крижовцу и, кивнув головой Лауре, уходит.)

Пауза.

После ухода Ленбаха тон беседы Лауры и Крижовца меняется — вместо подчеркнуто официального появляется интимный