— Но разве это неважно, — настаивала София, громко сглатывая после каждого слова, — кем был мой отец? Сестра Мехтгильда говорит, что его имя запятнано позором! Как его звали? Что он сделал?

Сестра Ирмингард опустила глаза и промолчала.

— Вы тоже знаете, кто он! — задыхаясь, вскрикнула София. — Знаете, но не хотите сказать! О небеса! Какое преступление совершил он, что мне боятся назвать даже его имя?

Ирмингард сделала глубокий вдох и снова закашлялась. Когда она смогла спокойно дышать, ее лицо было мертвенно-бледным, но взгляд снова стал беспристрастным.

— Я не знаю, кем был твой отец, София, — сказала она, — и если бы даже знала, все равно не сказала бы, потому что это не имеет никакого значения. Не принимай насмешки Мехтгильды близко к сердцу. Она хотела сделать тебе больно, потому что ты рассказала всем о ее греховном проступке и потому, что она сварливая девушка. Она никогда не смирится с тем, что она, девушка из богатой семьи, осталась без жениха. Что же касается твоего происхождения — забудь о нем. И, прежде всего, не пиши об этом. Зачем ты вообще это делаешь?

София отвернулась от написанного и призналась в своем таланте со всей откровенностью, на которую была способна.

— Сестра Ирмингард, — объяснила она, колеблясь между вынужденным оправданием и неподдельной гордостью, — я часто забываю то, что не записано, — то есть все, что я просто слышу или говорю, все, что со мной происходит или что мне рассказывают. Но то, что я прочитала или записала, навсегда остается в моей памяти. Этого я никогда не забуду. Я буду помнить об этом до самой смерти.

Последовала тяжелая тишина. Незаметно руки Ирмингард напряглись, хотя она всеми силами призывала себя к спокойствию. Она медленно взяла в руки книгу, открыла ее и положила перед Софией несколько небрежно, чтобы София не заметила ее волнения.

— Докажи! — сухо приказала она.

София посмотрела на страницу, написанную на латыни теми же острыми буквами, которым училась она сама. Ее содержание волновало ее не так, как сформулированные ею самой незадолго перед этим вопросы. Неторопливо прочитанные фразы и предложения оставались в ее голове, и им без труда находилось место в ее памяти.

Наконец она подняла глаза от книги.

— Ты, Господь, нужен всем твоим избранным, как ветви винограду, как воздух и глаз свети. Без ветвей увядают побеги, воздух мрачен без света. Ты останешься, Господь, тем, кто ты есть, ты не подвержен изменению. Так написано в твоих книгах — то есть в книгах, которые были правдиво написаны твоею милостью, — повторила она, ни разу не заглянув в текст, созданный три столетия назад монахом Готтшалком.

Едва слышно Ирмингард вздохнула и снова закашляла. Она отошла назад, стараясь справиться с удивлением.

— Это от дьявола, — прошептала она, произнеся слово, которое София еще ни разу от нее не слышала, потому что от него сквозило суеверием, а сестра Ирмингард учила, что ему не следует предаваться.

— Это, возможно, от дьявола, — поспешно поправилась она, поднесла руку ко рту и проглотила горькую слюну, которая при кашле подступала к горлу. — Может, не в моих глазах, но в глазах остальных. Ты не должна ни с кем говорить об этом. Ты должна скрыть это от всех, слышишь? Тебя могут назвать колдуньей, а это очень опасно из-за твоего...

Слова затерялись в новом приступе кашля.

— Из-за моего... чего? — возбужденно спросила София. — Моего происхождения? Вы это имеете в виду?

Губы сестры Ирмингард скривились в обычной безрадостной улыбке.

— Я обращалась с тобой, как с другими девочками твоего возраста, — продолжала она, полностью обретя контроль над собой, — может быть, к твоему уму следует относиться более бережно, давать ему больше пищи, чтобы твою голову не наполняли дурные мысли. И было бы глупо говорить о твоем происхождении, о котором по веским причинам здесь не говорят, и об этом... даре.

Подготовить материал для письма было непросто.

Будущие переписчицы должны были учиться сдирать кожу с телят, овец и коз, три дня держать ее в известковой воде, а потом растягивать. С помощью пемзы ее соскабливали и сушили. Софии ручной труд давался тяжело — она ругалась, когда козий пергамент становился слишком жестким, когда на свиной коже оставались щетинки, которые мешали писать, а телячий пергамент оказывался чересчур гладким, так что чернила расползались. Она огорчалась, если гусиное перо ломалось, когда она хотела отрезать кончик. Бычья желчь вызывала у нее только отвращение. Чтобы получить чернила, нужно было смешивать ее с сажей, белком и водой.

Но так же, как остальные учились выпекать хлеб, София изо всех сил старалась справляться со всем необходимым, чтобы наконец предаться своей страсти. Когда она впервые записала не на восковой дощечке, а на пергаменте текст отца церкви Исидора, она так была горда собой, что забыла о стремлении записывать самые существенные моменты ее жизни. Софии все реже хотелось нарушить требование сестры Ирмингард и записать не то, что полагается будущей переписчице. А та в свою очередь не уставала питать детскую душу всем, что было в библиотеке.

Среди книг попадались латинские и греческие тексты языческих философов. София должна была прочитать их, чтобы в совершенстве овладеть обоими языками и исключить появление в текстах, которые ей предстояло переписать, грамматических ошибок. Только после того как это упражнение было пройдено, она могла перейти на богатый материал великих учителей христианства — Блаженного Августина, Ипполита или Боэция. После того как она наконец ознакомилась с их текстами, ей преподнесли огромное количество старинных текстов, которые утверждали, что существует только один правильный способ праздновать обедню, а все остальное — ересь и суеверие.

Когда сестра Ирмингард давала Софии задание переписать тексты (однако она никогда не давала ей собственных комментариев), она стремилась так загрузить головку девочки науками, чтобы в ней не оставалось места мыслям о собственной жизни. Занимаясь так много, София училась отделять главное от второстепенного и избавлялась от высокомерия, которое могло возникнуть у нее в связи с редким даром.

Только однажды она чуть не выдала себя. Это произошло во время обеда, когда одна из сестер — в то время как остальные ели — читала отрывок из Жития Святого Элигия. Сестра потеряла страницу и не могла продолжить чтение. В наступившей тишине София так уверенно продолжила фразу, а затем и все последующие, будто книга лежала перед ней, а не перед сестрой, взволнованно перелистывавшей страницы. Но прежде чем на нее устремились удивленные взгляды и раздались вопросы, какое отношение она имеет к этому действу, сестра Ирмингард незаметным движением руки заставила девочку замолчать. Вскоре сестра нашла нужное место в книге, продолжила чтение, все снова углубились в Житие Святого Элигия, и никто больше не обращал внимание на Софию.

Лишь спустя три года (Софии тогда пошел двенадцатый год) она опять не смогла справиться с высокомерием и желанием показать всем свой необыкновенный дар, и из этого напрасного, греховного поведения произросло бесконечное разочарование, отравлявшее ей потом всю жизнь.