крепче, и струйки сока попали на раскаленную сковородку. Я стиснула зубы. Я сжимала и сжимала лимон, чувствуя, что мое лицо искажает уродливая гримаса. Когда в лимоне не осталось ни единой капли сока, я отвернулась от плиты, чтобы выбросить шкурку. На пороге кухни стоял Тэд и смотрел на меня, раскрыв рот.

В нашей семье злобность передается по наследству – от моей прабабушки перепало бабушке, от нее – моей матери, а от матери – мне. Но, возможно, злобность уходит корнями еще дальше, к моей прапрабабке, у которой было двенадцать детей, трое из которых умерли.

Одного младенца, как гласит семейное предание, она оставила в коляске на солнце, и у него кожа покрылась волдырями. Я эту историю знала с детства, но когда рассказала матери, та объявила, что я все выдумала. Так и осталась для меня загадкой эта женщина с двенадцатью детьми. Она была слишком сильно занята и не заметила, что младенец в коляске стоит на солнцепеке? Или забыла о нем?

Глава 5

Все случилось по самому худшему сценарию: Джейк вернулся после восьми вечера. Мальчики спали, а я нет. Я лежала на кровати Тэда, обняв его, чтобы сын крепче заснул. Да, я знаю, ложиться с детьми и убаюкивать их нельзя, это неправильно. Но все же у меня довольно часто так случалось – после плохого вечера, например. Тэд прижимался ко мне, и его сонное сопение казалось мне самым убаюкивающим звуком на свете. В тот вечер я пела Тэду песенки. Он попросил, и я пела, хотя Пэдди закрыл уши ладошками и кричал: «Мама, замолчи!» На самом деле оба моих сына спокойно и быстро заснули, а я пела и пела, пока не охрипла и горло не разболелось. Тогда голосовое сообщение стало казаться мне отвлеченным и совсем чуть-чуть опасным, во всяком случае не опаснее фейерверка в небе.

Я услышала скрип и такой знакомый вздох двери, похожий на звук аккордеона, и шаги Джейка, и то, как он положил портфель на стул около стола. Я не пошевелилась. Джейк негромко окликнул меня снизу, от подножия лестницы. Наверное, подумал, что я все еще сражаюсь с детьми, пытаясь их уложить спать. Слишком часто он входил в детскую в тот самый момент, когда у Тэда уже слипались веки, и тогда мне приходилось начинать весь процесс снова. Поэтому Джейк окликнул меня только один раз. Я услышала, как он прошел на кухню, закрыл дверь и поставил тарелку с ужином в микроволновку.

По всей видимости, мои родители относительно телевизора тоже были весьма либеральны, потому что я, представляя себе драматические сцены в своей жизни, рисовала их в уме похожими на те, которые видела в телесериалах. Те эпизоды, которые я пересматривала снова и снова, казались мне куда более осязаемыми, чем мое собственное существование. Я никак не могла придумать, как поговорить с Джейком таким образом, чтобы это не напоминало сцену из сериала и не выглядело слишком театрально. Я могла бы наброситься на него, начать колотить кулаками его в грудь и потребовать, чтобы он рассказал мне все. А могла бы спокойно, без крика, взять его рубашки и порвать их на мелкие кусочки. Еще я могла бы…

Тэд заворочался. Когда он спал, его руки почему-то становились очень тяжелыми. Он откинулся на спину, словно край паруса под ветром, пробормотал что-то неразборчивое и попытался разлечься на всей кровати. Надо было уходить. Я подумала, не подняться ли тихонько наверх в нашу спальню и не притвориться ли спящей, но сама эта мысль показалась мне нелепой. Я словно бы заранее ощутила пустоту постели и услышала тот особенный скрип кровати, когда Джейк укладывался, а я уже лежала с закрытыми глазами.

* * *

Спускаясь по лестнице, я подумала было, не повести ли себя так, будто я ничего не знаю, но неискренность моего поведения сразу стала бы очевидной: наверняка она сказала ему все. При мысли о ней – ее имя вдруг стало невыносимым – что-то изменилось. Внутри меня что-то оборвалось, а ведь я всегда боялась, что это случится, что какой-то мой орган оторвется от остальных и примется свободно плавать по организму.

Потому что, сколько я себя помню, я всегда боялась за свое сердце. Когда мне было десять лет, я убеждала родителей в том, что сердце у меня бьется неровно, с пропусками ударов. В итоге меня отвели к врачу и облепили грудь пластиковыми присосками. Врачи объявили, что сердце у меня здорово. Когда мне было шестнадцать и я очень плохо переносила пору экзаменов, мне даже прицепили холтер – особый прибор, который должен был регистрировать то, что я ощущала, а мне казалось, что мое сердце бьется с бешеной скоростью, словно пытается вырваться из груди. И в тот раз мне тоже сообщили, что со мной все в полном порядке, и после этого я перестала кому-либо говорить о том, что вытворяет мое сердце – как оно ныряет в бездну, летит в обратную сторону, пытается высвободиться…

Я крепче сжала перила, чувствуя, как внутри меня невидимо зарождается что-то очень неправильное. К тому моменту, когда я подошла к Джейку, я покрылась испариной и часто дышала. Мне уже ничего не надо было говорить.

Глава 6

Джейк налил мне воды. Он повернул кран и дождался, пока вода станет холодной – несколько раз подносил руку к струе. Стакан, который он мне протянул, был скользким, а вода – свежей и холодной, как родниковая. Я выпила весь стакан, делая вдохи между глотками.

Джейк смотрел на меня. Обычно в это время он начинал жаловаться на поезд, на других пассажиров: «Такая жуткая теснота, такие хамы…» И говорил он все это с набитым ртом, попутно жестикулируя вилкой. Но сегодня муж ел медленно и аккуратно, не спуская с меня взгляда.

– Как прошел твой день? – спросил Джейк, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно более обыденно.

Порой я думала, что это и есть самое худшее в браке – то, что ты постепенно начинаешь понимать, что означает тот или иной тон, каждый жест, любое мельчайшее движение. Иногда, даже до того, как случилось все это, я мечтала о недопонимании, мне не всегда хотелось знать, что Джейк имеет в виду.

Я поставила стакан на стол, натянула рукава кардигана. Несколько секунд я дала продлиться молчанию, ощущая в нем свою неосведомленность, реальность жизни без знания об этом.

– Джейк, я говорила с…

На секунду мне