– с моим-то потенциалом! – ощущаю мёртвой, поднялась на ноги, дышала, и сердце в ней билось.

Я думал, что из мёртвых не возвращаются.

Шок и ужас, сперва меня стреножившие, сменяются эйфорией. Сплёвываю и кислятину, и кровь, и гниль – потому что не отрываю взгляда от удаляющегося Камела с его добычей – и ковыляю за ними. Экстаз от происходящего возвращается и переполняет меня до краёв: ноги перестают заплетаться, ещё через пару шагов я подбираю упавший с девчонки шарф и припускаю за ними во всю прыть.

Хорошо, что со мной Камэл. Я бы её ни за что не унёс.

Пятый

На каталку её перекладывали как положено, со всем трепетом к полученным ранам.

Но на месте охоты, когда за нами приехали, я просто швырнул тело на заднее сидение, сам приткнулся, где смог, и хлопнул дверью. Рей шлепнулся на переднее сидение. Водитель, не оборачиваясь, бросил мне аптечку и втопил.

Мы все понимали, что нужно убираться оттуда как можно быстрее.

Меня била крупная дрожь, пока я пытался открыть замки аптечки: наверное, никогда в жизни не был в таком напряжении. И потом – срезая одежду, чтобы добраться до ран, вскрывая упаковку бинта, пытаясь обернуть бинт вокруг ее головы хоть раз, – никак не мог совладать с руками, пальцы отказывались что-либо удержать. Рей не оборачиваясь, с переднего сидения светил мне телефоном – и вообще не туда. Посмотреть, куда светить, он не мог – и без того ходил ходуном: его постоянно скручивали рвотные позывы. Водитель напряженно смотрел лишь вперёд и давил на газ.

По факту, я остался с ней один на один.

Нас, конечно, предупреждали, но на инструктаже «утыканная стеклом» звучит как-то обыденно, а когда видишь это воочию, ощущения совсем другие.

В рассеянном свете фонарика обнаженная кожа белела, как луна, а кровь казалась чёрной и густой, как дёготь. Ран было больше, чем крови.

Пока перевязывал голову, был благодарен, что череп у неё не раскололся: если бы почувствовал под пальцами мягко ходящие фрагменты, потерял бы, наверное, сознание. Но перекладывая голову то влево, то вправо, я молился, чтобы с шеей тоже было всё в порядке: какой смысл останавливать кровотечение на лбу, если я поврежу спинной мозг и она перестанет дышать?

Повсюду были порезы. Самые глубокие – на плечах и бедрах спереди: вылетая из машины через стекло, она не успела сгруппироваться.

Но одно дело представлять «порез стеклом», и совсем другое – видеть разверзнутую человеческую мякоть, влажно чернеющую на белоснежном в свете фонарика теле, слышать хлюпанье смыкающихся створок пореза, ощущать жар вытекающей крови, пока заклеиваешь рану пластырем. Уверен: пластырь был бесполезен в этом случае, но ничего другого у меня не осталось.

Одно дело знать, как оказать первую помощь, и совершенно другое – пытаться её оказать. Видеть, как грязь или стекольная крошка попали внутрь, но накрывать это всё лейкопластырем – лишь бы остановить кровь. Злиться, когда лейкопластырь, напитывавшись кровью, отлеплялся с одного края, исторгая из пореза пригоршню крови. Злиться, что приходится отрывать его совсем, раскрывая рану и любуясь разноцветными слоями человека на сантиметровой глубине, а потом заклеивать снова.

На каком-то порезе мне вдруг подумалось, что лучше бы девчонке умереть.

Все знания об оказании первой помощи закончились вместе с материалами в аптечке. Я помнил, что из колотых ран лучше не вынимать стекло, чтобы не спровоцировать кровотечение, и избегал торчащего из неё стекла. Но и на оставшиеся травмы материалов всё равно не хватило.

Выбрав две наиболее перспективные по летальности раны, я просто плотно зажал их ладонями. Вслед за этим исчез свет: Рея вырвало под ноги, телефон отлетел куда-то под педали. Водитель выругался и прибавил ходу. От запаха рвоты и ускорения начало мутить и меня. Я попросил Рея открыть окно, он открыл. Морозный ветер с гулом ворвался в салон.

Всё. Больше мы ничего не могли сделать.

В машине холодно, темно, тихо: трое насмерть перепуганных парней и одна умирающая девушка. Мы дружно боялись: что она умрет, что мы умрем – так лететь по обледенелой дороге. Боялись неизвестности, боялись совершенного. Боялись её и того, что по слухам было внутри неё.

Из-за тишины, холода и темноты я острее чувствовал тепло её крови, постепенно разливающееся под пальцами, слышал свист поверхностного дыхания, тыльной стороной ладони ощущал, как едва заметно ходит её грудная клетка.

Парализованный напряжением, я смотрел лишь вперёд, на стелящееся серое полотно дороги, приборную панель, пшеничного цвета волосы Рэя, растрепываемые ветром, смазанную скоростью лесополосу. Куда угодно, лишь бы не на неё – и тем острее ощущал хрупкость руки, которую сжимал, мягкость бедра, упирающегося мне в спину, и мокрый холод, пронизывающий левое плечо – в том месте, где моя куртка пропиталась кровью насквозь, пока я её нёс. И старался не думать, что на спине у неё тоже могут быть травмы.

Я понимал, что её раны слишком серьёзны. Чем дальше мы ехали, тем сильнее меня терзала вина за то, как я её грубо схватил, как нёс, как бросил. Всё это было неправильно: если она умрёт сейчас, это будет лишь моя вина.

Время до дома мне показалось вечностью, хотя потом водитель сказал, что мы ехали семнадцать минут. И горько добавил, что эти семнадцать минут отняли у него семнадцать лет жизни. Последние километры мы скакали на грунтовой дороге, и я молился, чтобы она не повредила себе что-то здесь и сейчас.

Когда вдалеке показался вход в лазарет, я чуть не прослезился от радости.

Дежурная бригада встречала со всем необходимым. Я выскочил бы на ходу, чтобы поскорее передать пациентку, но ноги мне отказали. Секунд десять после того, как Анна – главврач – распахнула дверь остановившейся машины, я мешкал и не мог выбраться наружу. Она неодобрительно смотрела, но ничего не говорила.

Вывалившись, наконец, из машины, я вдохнул, наконец, полной грудью. Уверовав, что миссия выполнена, я бессильно осел на стылую землю. Мимо меня провезли каталку – впервые я увидел объект охоты при ярком свете. Мозг воспринимал всё как-то отдельно: изгиб шеи, ямочка между ключиц, тонкие руки, тонкие пальцы, рассечённое бедро, окровавленная коленка, всего один ботинок.

Странно, ведь обувь я с неё не снимал.

Когда за каталкой захлопнулись двери, когда объект охоты пропала из поля моего зрения, стало легче, словно бы я больше не был ответственен за всё. В душе гудело как в трансформаторной будке. Чтобы унять это, я вернулся в машину, и, потянувшись за валяющимся на полу рюкзаком объекта,