Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Наверное, я просто немного устала. Мало спала, думала о том, что будет сегодня. Я так волновалась.
Конечно, весьма нелепое оправдание. Спала Элизабет всегда исключительно хорошо. Она была способна заснуть при любых обстоятельствах, в любой позе, посреди любого шума. Даже перевозбужденная и чрезвычайно взволнованная предстоящим Днем дарения, она все равно проспала бы всю ночь напролет и проснулась бы свежей и отдохнувшей.
Маргарет, однако, проглотила объяснение, ни на миг не задумавшись. А вот Даниэль покосился на Элизабет с подозрением, и она поняла, что он не уверен в правдивости ее слов, но муж сестры был слишком благовоспитан, чтобы сказать это вслух.
Карета Маргарет присоединилась к веренице экипажей, медленно продвигающихся в сторону Большой площади. Конечно, ее все равно придется оставить и проделать часть пути пешком, но высокий статус позволял им остановиться поближе к месту проведения церемонии.
Повсюду были солдаты, строго следящие за соблюдением этого правила. Ни тонкая лесть, ни прямолинейное предложение взятки не могло обеспечить чье-либо транспортное средство местом получше. Однажды Элизабет спросила папу, откуда солдаты знают, где кому полагается стоять.
– Дело в клейме, – ответил папа. – На каждой карете есть знак, крошечная отметка, которую обязательно ставят на любое транспортное средство при покупке. В соответствии с этими печатями солдаты и распределяют семьи по стоянкам.
И в следующий раз, оказавшись в конюшне, Элизабет попросила Фелпса, конюха, показать ей клеймо. Оно действительно было очень маленьким, располагалось в правом нижнем углу дверцы и немного приподнималось над поверхностью, как сургучная печать на конверте.
Наконец их карета остановилась – в нескольких минутах ходьбы от кареты папы, потому что, хотя брак и связал Даниэля с древним семейством, его собственная семья была менее значительной, чем папина. Женитьба на Маргарет повысила его положение, но личная фамилия ограничивала тот уровень, которого он мог достичь, не внося какого-то значительного вклада в жизнь Города.
Элизабет не верила, что Даниэль когда-нибудь поднимется много выше. И дело не в том, что ему не хватало интеллекта – этого у него как раз было предостаточно, – но ему точно недоставало напористости. Элизабет часто слышала, как Маргарет замечала, мол, ему следовало бы меньше смеяться и больше работать. Но выговоры на Даниэля не действовали: он только хватал жену за талию и кружил ее до тех пор, пока щеки ее не вспыхивали маковым цветом и она не начинала хихикать как девчонка.
Когда Элизабет видела их такими, она чуть лучше понимала, отчего Даниэль вообще женился на Маргарет, потому что сестра частенько казалась слишком уж суровой для веселого нрава Даниэля. Маргарет держала свою радость на запоре, пряча ее, как тайный подарок, и лишь Даниэль знал способ отыскать ее.
Мама и папа задержались у кареты, дожидаясь остальных членов семьи, чтобы всем вместе отправиться в сторону Большой площади.
В обычном городе Большая площадь была бы географическим центром, но Новый город отличался от других городов, о которых Элизабет читала в книгах. Новый город был построен потому, что деды Отцов Города хотели избежать преступности и вырождения (это было папино слово; Элизабет не вполне понимала, что такое это «вырождение», но папин тон ясно говорил о том, что это Скверная Штука), которые распространялись все дальше от центра Города. Решено было, что центр надлежит огородить стеной и вокруг него кольцом выстроить Новый город. Обитать в нем разрешалось только богатым и знатным семьям, а всех воров и убийц оставили внутри, «подальше от приличных людей», как говорил папа.
Кстати, Элизабет думала, что в Старом городе остались не только воры и убийцы, но и те приличные люди, которым просто не хватило денег, чтобы выбраться оттуда. Но это было Весьма Спорное Мнение, поскольку, когда она высказала его, на нее тут же накричали все оказавшиеся поблизости взрослые, заверившие ее в том, что «в Старом городе живет лишь отребье».
Кольцо Нового города выполнило свою задачу – преступность теперь не расползалась дальше от центра. Но скверна растет даже в отсутствие света, и вот обитатели Старого города начали громоздить этаж на этаж, здание на здание, и вскоре весь город уже походил на шаткую детскую постройку, готовую развалиться при первом же хорошем пинке.
Крыши Старого города маячили сейчас куда выше самого высокого здания Нового города – шестиэтажного Дома правительства, сияющего маяка из белоснежного мрамора, который должен был быть виден из любой точки Нового города. Однако сегодня из-за увеличившейся высоты Старого города живущие по другую сторону кольца не могли увидеть сверкающее здание – его заслонили покосившиеся башни и клубы смрадного дыма.
Дом правительства располагался на северной стороне Большой площади. С трех других сторон разместились резиденции Отцов Города: двенадцать одинаковых трехэтажных кирпичных зданий, по четыре на каждой стороне.
На Большой площади отсутствовала брусчатка, которой были выложены прочие улицы Города. Вместо нее на земле здесь лежали большущие мраморные плиты, такие же, как и облицовка Дома правительства. Этот мрамор чистили ежедневно – трижды в день двадцать четыре служителя ползали на четвереньках и соскребали мельчайшие пятнышки с белого-белого поля. Большая площадь не могла иметь никаких изъянов.
Двенадцать Отцов Города, потомки тех дальновидных людей, что остановили рост «разбухающего гнойника преступности» (еще одна фраза, подслушанная Элизабет, хотя уже и не принадлежавшая папе – папа не умел излагать в такой поэтической манере), ждали на возвышении перед зданием Дома правительства, чтобы поприветствовать семьи Нового города. Рядом с каждым Отцом стоял слуга с мешочком, в котором лежали монеты для детей.
Все семьи выстроились в очередь в соответствии с номером своего прихода – за каждый приход отвечал свой Отец. Строго говоря, каждый Отец являлся в некотором роде правителем своего прихода, хотя, насколько знала Элизабет, всю работу на самом деле выполняли уполномоченные представители.
В приходе Элизабет таковым являлся надзиратель Кинли, мерзкий старик, провонявший нафталином, настаивающий на том, чтобы Элизабет сидела у него на коленях, когда он приходит к папе с визитом. В последний раз она очень старалась избежать этой обязанности, утверждая, что уже слишком большая для того, чтобы уместиться на чьих-либо коленях. Но надзиратель так взглянул на папу своими пронзительными голубыми глазами (Элизабет не поняла, что значит этот взгляд, а вот папа, похоже, понял), что папа, громко сглотнув, сказал ей слегка дрогнувшим голосом:
– Ну же, Элизабет. Не такая уж ты и большая.
Мама отвернулась, когда влажная ладонь надзирателя погладила кудри и спину Элизабет. Элизабет так и тянуло увернуться от этих противных прикосновений, но
