— Я тоже бывший католик, как и ты, — соврал я.

— Какое совпадение! И теперь тоже в атеизм? Или в язычество?

— Пока в атеизм, — честно сказал я.

— А потом?

— А потом бог весть. Меня, скажу тебе, тайно влечет дивная красота восточной христианской церкви, — это я тоже честно сказал. — Мне нравятся их длинные богослужения, суровые посты, золотые одежды священников. Роскошь Рима ничто перед пышностью Константинополя. А показная бедность францисканцев ничто перед истинной нищетой египетских отшельников.

— Восточная церковь — значит, это у арабов? — он слушал меня, почти раскрыв рот.

— У арабов тоже, отчасти, — кивнул я. — Восточная церковь — это у сербов, греков, болгар, румын, грузин и, главное, у русских. Среди исповедующих догму восточного христианства более всего русских.

Буфетчик принес наконец булки и кофе. Мой новый знакомец Адольф Гитлер, поклонившись, взял булочку и стал есть, держа левую ладонь под подбородком. Потом он слизнул с ладони сахарную пудру.

— Проголодался? — спросил я.

— Какие бестактные намеки! — он запихнул в рот вторую булку. — У меня просто очень хороший аппетит, с детства, — сказал он, прожевывая.

Я тоже взял себе булочку, съел ее с водой, как и собирался, но при этом почему-то вспомнил египетских монахов-пустынножителей, вспомнил рассказы о них, которые мы читали в семинарии по книге иже во святых отца нашего Иоанна Мосха «Луг духовный». Вспомнил, как эти монахи по сорок лет молчали, по двадцать лет питались черствой корочкой и ключевой водой и как они давали суровый принципиальный отпор всяким неправославным уклонистам — несторианам, арианам, яковитам и прочим монофизитам… Мне на секунду сделалось умилительно, а в следующую секунду смешно. Все это было похоже на наши споры, на нашу кружковую непримиримость, на моральное смертоубийство из-за того, как следует понимать ту или эту фразу из Маркса.

Адольф тем временем взял третью булку.

Мне не понравилось его имя. Мне оно показалось пошловатым. Хотя это было исконное древнее германское имя, я знал. Наверняка оно означало что-то благородное. Может, даже что-то языческое. Однако звучало оно как имя салонного красавчика. Или пуще того — белого пушистого кота с бантиком.

— Адольф, — спросил я, — а как тебя звали дома? У тебя было домашнее имя?

— Никак, — сказал он. — Мама меня иногда звала Ади. Но редко.

— А как мне тебя называть? Коротко? У тебя в школе было прозвище?

— Как хочешь, — он пожал плечами. — А разве Адольф — это длинно? Один дурак в рисовальном училище называл меня Дельфином. Он говорил: «У тебя рожа, как у дельфина». Ну и пускай. Мне нравятся дельфины. Они симпатичные. Можешь звать меня так, мне даже нравится.

— Мне тоже, — сказал я. — Давай я буду звать тебя Дофин. Дельфин по-французски Дофин. Дофин значит принц.

— Какая связь? — спросил он. — Между дельфином и принцем?

— Ну, у них, у французских принцев, на гербе были дельфины. Кажется. Я где-то читал.

— Какой ты образованный человек, — сказал он. — Все знаешь.

— Да что ты, какое там. Ничего я не знаю. Я просто прочитал много книг.

Вдруг мне показалось, что у него великая будущность. Принц искусства. Он поступит в Академию художеств, станет великим мастером, а я потом напишу в мемуарах, как пил с ним кофе в Вене. Конечно же, я ни за что не напишу, что я его подкормил голодного, купил ему пару булочек. Кроме того, я не знаю, голодный он или так, дурака валяет. Но в любом случае приятный паренек.

— А я вот люблю русских, — вдруг сказал он, как будто отзываясь на мою мысль. — Они хорошие. В прошлом году у меня был один очень тяжелый месяц. Я ходил продавать свои картины, просто по богатым кварталам. Не здесь. В другом городе. Неважно. Никто не хотел ничего купить. А одна русская семья… о, они пригласили меня в дом, позвали к столу, накормили обедом и купили у меня три акварели. Джузеппе, я видел, что мои работы им не нравятся. У них на стенах висели настоящие картины. Я не знаю, чьи картины, но я видел, что это дорогие картины больших мастеров. Им просто было меня жаль. Но ни слова обидной жалости. Купили и пожелали успехов. Я поклялся, Джузеппе. Я поклялся, что никогда их не забуду. Я им так и сказал: «Клянусь, я никогда вас не забуду». Знаешь, Джузеппе, мне в этот момент захотелось стать революционером, захотелось возглавить борьбу за свободу народа, а потом, ах, а потом, совсем потом, чтобы мои бойцы ликвидировали богатые кварталы, чтобы жадных богачей ссылали бы в далекую Русскую Сибирь…

— В Сибирь? — изумился я.

— Конечно, Джузеппе, ведь революция будет всемирная, а как же иначе! Весь мир подымется против несправедливости! Хорошо, не в Сибирь, так в Южную Америку. И вот, ко мне придет изможденная старушка и скажет: «Господин Гитлер, господин вождь революции…». Я ее поправлю, я скажу: «Не господин, а товарищ Гитлер, товарищ вождь!». И она скажет: «Товарищ вождь Гитлер, помните, в двенадцатом году вы постучались в наши двери, и мы купили ваши акварели, и вы поклялись, что нас не забудете? И вот нас выгнали на улицу, нас собираются сослать в Сибирь, мой муж стар и очень болен, он не перенесет этой ссылки, вы же поклялись…». И я воскликну: «Конечно, я помню! Мое слово нерушимо!» — и прикажу оставить их в покое. Прикажу дать им маленький домик, пенсию и бесплатного доктора. И я только возьму с нее обещание никому об этом не рассказывать, чтоб это была моя тайна, главный Грааль моей души. Потому что меня будут считать жестоким деспотом, клятвопреступником, подлецом. А что, Джузеппе, ты думаешь, что революцию можно сделать в белом костюме? И чтобы потом на нем ни пятнышка? Придется и убивать, и даже предавать кого-то — да, предавать бывших друзей, но ради великой мировой цели — и это будет жутко давить на меня. Особенно вот это всеобщее мнение обо мне. Мне будут сниться ужасные сны. Тяжело будет жить, когда все считают тебя негодяем. Но я буду знать, что на самом-то деле я хороший человек. Который помнит добро и держит слово. Спасибо и тебе, Джузеппе. Ты безо всякой просьбы дал мне поесть. Правда, я вел себя нагло, но ты тем более мог послать меня куда подальше… Поэтому… Поэтому я, конечно, не обещаю тебе, что выполню любую твою просьбу, но…

— Что «но»? — спросил я.

— Но я над ней хорошо подумаю. Это ведь немало? — он захохотал. — Это ведь совсем не мало, если иметь в виду, что я стану вождем мировой революции.

— Это немало, — засмеялся и я. — Я буду иметь это в виду. А ты интересуешься революцией?

Но, господин репортер, почему мы слушаем только меня?

Теперь послушаем его.

Я прекрасно знаю и могу вам в точности описать его мысли. О чем он думал после нашей встречи. И в другие разы — тоже.

Откуда я это знаю?

Да потому что он сам мне рассказывал! А когда он мне не рассказывал, я все равно знаю, что он делал, говорил и думал. Потому что за эти короткие недели мы с ним, как мне тогда казалось и сейчас кажется… ах, да что и говорить. Незачем говорить, и так все понятно: мы с ним были одно целое, хотя он об этом не догадывался, да и я понял это слишком поздно.