Так вот о чем я? О том, что испанский радикальный социалист Рамон Фернандес мечтал стать знаменитым кулинаром, вырезал из картона кукол для витрин, а также был фантазером, что особенно важно.

Но что это мы так много про Рамона?

Увы, это не случайно.

Но не будем забегать вперед.

Вы говорили, что у вашего отца, дорогой господин Клопфер, был марксистский кружок. Значит, вам не надо рассказывать, что бывает в таком кружке на заседаниях.

— Я не Клопфер, — снова заметил он. Очень быстро и настойчиво сказал.

— Хорошо, извините. Но в любом случае, дорогой господин репортер, вы все прекрасно знаете и сможете описать это лучше меня. Реферат, потом вопросы, потом свободное обсуждение. Не помню, кто выступал. Да, кажется, я и выступал. Про революцию и национальный вопрос. Но если честно, я помню только обрывки разговора, отдельные фразы, реплики.

Помню, что Дофин спросил у меня, громко, так, что все услышали:

— Значит, в Австрии и Германии будет немецкий национальный социализм?

Я ответил, что социализм должен быть всемирным. Я объяснил, что борьба может иметь национальные особенности. А сам социализм — нет.

Он очень хорошо на меня смотрел, внимательно.

Потом мы вместе вышли, и он проводил меня до дома.

Мы шли и разговаривали о всякой всячине, и он вдруг сказал, что слегка задолжал хозяйке и она выгоняет его. Вернее, предлагает остаться при одном, хе-хе, условии весьма интимного свойства — я не ожидал от Дофина такой откровенности. Он сказал, что много в своей недлинной жизни видел и много всякой пакости претерпевал, но на такое ни за что не согласится… Как-то легко и просто получилось, что я ему предложил переночевать. Пока переночевать, а там, глядишь, и пожить.

У меня была квартирка из двух комнат. Во второй комнате я сначала хотел устроить себе рабочий кабинет, но вышло так, что письменный стол и хорошая широкая кровать были в одной комнате, в большой. А в другой, маленькой комнате — узкий диван. В общем, я вполне мог поселить у себя Дофина. Опять же будет с кем словом перемолвиться.

Он согласился легко и естественно. Так легко, что мне показалось: он все знал заранее. Тут, наверное, какая-то судьба была. Я сказал, чтобы он сходил за своим чемоданом. Он сказал: «Завтра. У тебя есть полотенце умыться и плед накрыться? Простыня мне не нужна».

Но я ему, конечно, выдал одеяло, две простынки и подушку с наволочкой.

— Спасибо тебе за приют, — сказал он после того, как постелил себе постель и вернулся в мою комнату. — А если позволишь, то еще пару недель поживу, ладно?

— Ладно, — сказал я. — Конечно, давай.

— Тогда я пойду искупаюсь — и спать. Поздно уже.

— Давай, конечно.

— У тебя в ванной не запирается дверь, — сказал он, щелкая замком. Замок, кстати, был сломан уже тогда, когда я снял эту квартиру.

— Да тут не от кого запираться, — сказал я.

Он закрыл за собой дверь; зашумела вода. Я сел читать и слышал сквозь чтение, как он там плещется. Вдруг плеск прекратился, и он позвал меня. Я вышел в коридор.

— Послушай! Прости, я задам один такой вопрос… — он говорил, чуть приоткрыв дверь и высунув нос — да, буквально один только нос торчал из дверной щели, — Послушай… Только ты не обижайся…

— Послушай, — сказал я. — Я вообще-то занимаюсь.

— Тогда ладно. Тогда извини.

— Говори быстро, что тебе надо! — я даже чуточку повысил голос. Какой-то подростковый каприз мне послышался, а я этого терпеть не могу.

— Скажи правду, ты не извращенец? Ты не заманил меня сюда, чтобы использовать?

— Тьфу, дурак! — засмеялся я. — Нет. Не извращенец. Все?

— Тогда потри мне спину, пожалуйста. Я уже две недели как следует не мылся.

— Сейчас.

Я снял сорочку и исподнюю рубашку, вошел к нему в ванную. Он, стоя ко мне спиной, протянул мне намыленную греческую губку. Я этой губкой обыкновенно мою лицо и шею, ну да ладно. У него была узкая худая спина, почти как у наших горийских мальчишек, только совсем белая. Я потер ему спину. Макнул губку в ванну, до его икр наполненную водой, потер еще.

— Все, — сказал я. — Споласкивайся.

— Спасибо, — сказал он. — А если ты правда не извращенец, то раздевайся и залезай сюда ко мне, я тебе тоже спину потру.

— Спасибо, — сказал я. — Я сам справляюсь.

— А как? Как ты себе спину трешь?

— Видишь, висит длинная мочалка с двумя петлями?

— Ааа, — протянул он. — Я не заметил. Прости. Я не нарочно, честно. Спасибо, спасибо еще раз.

— Ничего, ничего, пожалуйста, — и я вышел из ванной.

Минут через десять он постучался ко мне в комнату.

— Ты занимаешься?

— Ладно, заходи, — я отодвинул книгу в сторону, повернулся на стуле к нему. — Садись в кресло.

У него были мокрые волосы. Бедра замотаны полотенцем. Тонкие бледные ноги.

— Кто ж тебе тер спину две недели назад? — спросил я. — Твоя квартирная хозяйка? А теперь вы поссорились? Ты сделал вид, что не понял ее намека, — мне было очень весело, — и не платил за квартиру! А она все ждала, все ждала… Ну, ты настоящий аферист! Или действительно такой простак? А когда она прямо сказала, ты удрал?

— Никакая хозяйка мне спину не терла! — сказал он. — У меня была такая же мочалка, как у тебя. Длинная, но не очень. Потом петельки оторвались. Вот и все. — Он огляделся и вздохнул: — Хорошо, что у тебя есть вторая комната. Счастливый человек, просторно живешь. Самое ужасное на свете — маленькие тесные квартиры. Когда все друг у друга на головах. Люди ссорятся просто от тесноты. Злоба появляется сама собой, от спертого воздуха. Оттого, что все время кого-то задеваешь, буквально телом, вот прямо протискиваешься между человеком и стенкой… Все время у тебя кто-то перед глазами. И нет самой простой возможности — выйти в другую комнату, закрыть за собой дверь, побыть одному. Знаешь, сколько кругом таких квартирок? Три пятых, самое маленькое. Или даже больше. Злоба и ненависть. Копится, копится, собирается, сдавливается! — он показал руками, у него очень красивые руки были. — И она вырвется! Будет революция. Нельзя, чтоб столько людей жило в такой тесноте и нищете. Нельзя.

— Революция будет, — сказал я и, предупреждая его вопрос, добавил: — Но никто не знает когда.

— Никто, ни один человек? — он как будто был искренне, по-детски удивлен. — Даже примерно? — но мне показалось, что он чуточку играет.

— Леон говорит, что знает. Вернее, так: он говорит, что точно знает вернейшие признаки, по которым ясно: революция будет через неделю или две.

— Ну? Скажи! Скажи!

— Эх, — сказал я. — Мы все к нему пристаем: «Скажи, скажи!» Не открывает секрета.