Ват Нонг Па Понг, или просто Ват Па Понг, является главным монастырём в линии передачи моего учителя. Он расположен в месте, которое можно было бы считать «библейским поясом»[4] Таиланда, – чрезвычайно бедном равнинном ужасающе жарком захолустье в шестистах километрах от Бангкока на границе с Лаосом и Камбоджей. До недавнего времени в большей части этого региона не было ни электричества, ни асфальтированных дорог. Это изменилось, но не изменился религиозный пыл и консервативный характер региона, а также позиция местного монашества, ощущающего себя своеобразной Республиканской гвардией – элитными защитниками веры, самыми твёрдыми её последователями.

Стартовав из Перта, после трёх длинных авиаперелётов я оказался в Ват Па Понге. Дело шло к вечеру. Мой вызов совпал с катиной – это церемония сбора пожертвований, проходящая в конце сезона дождей, и связанный с ним ежегодный трёхмесячный ретрит. Отовсюду прибывали миряне, чтобы совершить подношения, накопить хорошую камму и послушать продолжающиеся всю ночь беседы о Дхамме. Разбор моего дела предшествовал этому марафону. В семь часов вечера я вошёл в большой «зал для дебатов» и занял своё место на бетонном полу в окружении целого батальона монахов. Атмосфера в комнате была наполнена враждебностью и негодованием.

На улице уже стемнело. В помещении было душно и жарко. Все окна были распахнуты настежь, но не было даже малейшего ветерка. Мирян, пришедших на катину, в зал не пустили – это были сугубо монашеские дела, в которых они не могли принимать никакого участия. Они собрались у открытых окон, чтобы подслушать то, что, как быстро выяснилось, стало разносом вашего покорного слуги в пух и прах, и я уверен, что это было для них гораздо интереснее, чем монотонная проповедь Дхаммы, которую им предстояло слушать всю ночь.

Меня попросили объяснить мою роль в посвящении бхиккхуни. Когда я жил в Ват Па Понге, то бегло говорил по-тайски, но по прошествии многих лет мой тайский сильно испортился и стал весьма убогим. Представьте себе, как мне было трудно, когда я пытался объяснить нюансы Винаи и представить доводы в пользу законности моих действий. Впрочем, я был бы обречён, даже если бы обладал ораторским даром Цицерона. Враждебно настроенные монахи уже приняли решение, и они заглушали робкие голоса, призывавшие к любящей доброте и состраданию. Я быстро понял, что любые доводы будут тщетны, но всё же решил подискутировать.

На это потребовалось много времени. Дознание продлилось три часа. В итоге они предложили мне следующее: официально заявить, что четыре женщины в Перте не являются бхиккхуни, и подписать заключение на этот счёт, после чего, как они меня заверили, всё вернётся на круги своя, без каких-либо дисциплинарных мер по отношению ко мне.

Я на мгновение задумался посреди внезапно повисшей в зале тишины. Присутствовавшие там люди потом говорили, что в тот момент подумали, что у меня перехватило дыхание. Но я размышлял! Я распознал в себе весьма неблаговидное искушение спасти свою шкуру. Но я знал, что если отрекусь, то никогда потом не смогу жить в мире с самим собой. И в моём сердце накрепко засели женщины, которых я посвятил в бхиккхуни, и то, что они были, вне сомнений, этого достойны, что они заслужили все права и привилегии полного монашеского посвящения.

Самая младшая из четырёх кандидаток соблюдала десять правил более двух лет, в то время как старшая придерживалась их уже более двадцати! Старшая также была основательницей монастыря Дхаммасара в Перте, демонстрируя там вдохновляющую выносливость и силу духа, живя в одиночестве в течение двух лет в полуразрушенном фургоне в буше без электричества, без жалоб выдерживая экстремальную жару австралийского лета и холодные зимние дни. Будь они мужчинами, любой монастырь в мире почёл бы за честь принять их в свою общину. Честно говоря, они были настолько потрясающими, что затмевали абсолютное большинство монахов, которых я когда-либо встречал.

«Я не смогу сказать, что они не бхиккхуни, потому что они бхиккхуни», – наконец произнёс я.

На этом всё сразу закончилось. Они немедленно отлучили меня и лишили монастыри Бодхиньяна и Дхаммасара статуса филиалов Ват Па Понга.

После событий в Ват Па Понге разразился настоящий ураган. Меня заклеймили как вероотступника. Я внезапно оказался сам по себе, совершенно беззащитным и оскорбляемым группой моих собратьев-монахов, некоторые из которых проходили обучение вместе со мной и были моими братьями по Дхамме. Этот эпизод полностью изменил мой стиль обучения и моё понимание Дхаммы. А продолжавшиеся разногласия, шокировавшие многих в буддийском мире, заставили меня задуматься о своих действиях.

Положение, в котором я оказался, было предопределено двумя моментами. Первым из них был тот, когда бхиккхуни просили меня о посвящении. Они стояли передо мной не как символы традиции, в которой прошло моё обучение и которой я посвятил свою жизнь, а как живые люди. Они просили меня о справедливости, признании равенства, того, что я считал неотъемлемыми правами человека. И второй момент – когда на собрании во время катины от меня потребовали отречься от своих чувств.

То влияние, которое оказывают на нас такие моменты, то, как они формируют нас, прекрасно описано писателем Джозефом Конрадом в его «Лорде Джиме». Джим – идеалист, служащий первым помощником капитана на судне, которое перевозит паломников в Мекку. Во время очередного плавания корабль налетает на скалу и начинает тонуть. Весь экипаж, включая капитана, спасаются бегством на шлюпках, бросая спящих паломников. Джим разрывается между моральным долгом перед паломниками и страхом за свою жизнь. Находясь в состоянии сильного смятения, даже не осознавая этого, Джим покидает корабль, оставляя паломников тонуть.

Но паломники выживают. Корабль остаётся на плаву, и его вместе с паломниками течением относит в порт. Джим проводит остаток своих дней, пытаясь искупить этот единственный свой неблаговидный поступок. Он скитается по всему миру в надежде искупить свой грех.

В оба мгновения моего «Лорда Джима» я бы тоже мог «спрыгнуть с корабля», чтобы спасти свою шкуру. Но сердце говорило мне другое. Я знал, что не смог бы жить в мире с самим собой. На карту были поставлены более важные вещи, чем мой комфорт и удобство.

Однажды, за много лет до церемонии посвящения бхиккхуни, я как-то вечером медитировал на пляже Банбери, когда мимо моего уха просвистел камень. А затем ещё один.

«Эй, Раджниш![5] Убирайся с нашего пляжа!» Эти слова, очевидно, были адресованы мне.

Это было время, когда Раджниш, печально знаменитый духовный лидер, послал своего заместителя Шилу в Западную Австралию, чтобы тот основал там религиозный центр.

Насмешки я игнорировал, но камни продолжали лететь в мою сторону, и один из них, без сомнения, вскоре попал бы в меня. Поэтому я встал и