Мое первое страдание. Это письмо, в котором ты пишешь какой-то африканке, что у нее еще есть время сказать тебе «да», если она хочет выйти за тебя замуж, но этого времени мало, потому что ты вляпался в историю, и нет возможности повернуть назад. В день, когда я обнаружила это письмо, твоя квартира, такая кокетливая, такая уютная, вдруг пропахла тухлятиной. Я вымыла ее всю целиком. Я постирала занавески. Я убрала кухню. Я вычистила ванную комнату. Запах гнили не исчезал. Он остался для того, чтобы издеваться надо мной, чтобы я осознала — мне здесь не место. Тогда я вымылась сама и, сжав зубы, ушла, ни оставив записки к твоему возвращению из путешествия. Я шла из одного конца города в другой, но города не существовало. Он испарился, как испаряются химеры. Остались лишь декорации. Важным было лишь то, что происходило во мне. Эта грязь, это предательство, это письмо! Roye[2], мамочка, открой мне дверь! An moué[3]! Весь привычный мир рухнул в огромную черную дыру. Несколько невнятных слов — серый пепел, все, что я смогла рассыпать вокруг подруги, у которой нашла приют.

Женщина прячется лишь для того, чтобы ее искали. Я не оставила письма, но я оставила свой уход. Пустота оказалась заполненной. Река в разливе, которая ждет своей плотины. Ты искал меня. Ты меня нашел. Промозглым утром, мутным и серым, ты пришел. Я вцепилась в свой кусочек тишины. Почему? Почему? Моя подруга объяснила ему, почему. Мы перекусили, и в конце завтрака ты произнес, как будто ничего не случилось: «Нужно, чтобы ты вернулась. Твое место у нас дома!» И мы вдвоем пошли к нам домой, укутанные в счастливую улыбку моей подруги.

Река нашла плотину. Жизнь потекла в обычном русле, меж наших слов, наших песен, сахарно-медовыми часами. Жизнь текла и бурлила. Она протекала в кинотеатрах. Во встречах с друзьями. Она преодолевала границы времен года. Без устали я рассказывала тебе о моем острове. Я разворачивала перед тобой изысканную ткань морей. Все мое детство, детство соленой воды, шаловливых пассатов, ударов волн, ударов сердца. Мои подвиги ныряльщицы. Мои прогулки под парусом и запах моря, пропитавший мою кожу. Я разворачивала перед тобой мой остров, остров окаменевших саванн, беспокойных холмов, песен святого Петра, бесконечной гряды Пеле, извивающихся тварей с ядовитыми жалами, остров французской грамматики, хохочущей меж губ, остров Эме Сезара[4], Эдуара Глиссана[5], остров шести красных и шести зеленых месяцев, Рене Корэй[6], Мариуса Кюльтье[7], полета красных дьяволов в вихре карнавала, неписаных предрассудков и мужской спеси… Ты слушал меня, забывая, что в твоем сердце тоже хранится остров, твой собственный остров. Ты упивался моими рассказами и мечтал об этом острове — близнеце твоего. Я подарила тебе мои горы и игры моего детства, мальчишеские игры, игры сорванца. Моя опечаленная мать твердила, что я никогда не стану настоящей женщиной.

Что мне следовало сделать, чтобы стать женщиной? Я старательно наблюдала, в какие одежды надо рядиться, чтобы не попасть на язык сплетникам. Все селение знало, что супруг мадам Багай кладет себе в трусы, чтобы защитить самую уязвимую часть тела от тычков ненаглядной женушки. Все селение делилось друг с другом жарким шепотком, пересмеиваясь и отпуская сальные шуточки, новостями о супруге мадам Жантий, который с большой помпой сопроводил жену на так называемую прогулку и, дойдя до тростникового поля, хорошенько отхлестал ее ремнем. После чего они чинно воротились обратно, рассыпаясь в вежливых приветствиях соседям. Как будто ничего не случилось. Роток — на замок! Все селение знало, что у Дурной Головы поехала крыша, потому что ее сын-бугай, пьяный в стельку, изнасиловал ее. В селе только и говорили о растущих животах и женихах, забывших дорогу к мэрии в назначенный день свадьбы. Все селение вполголоса произносило слова «любовница», «fanm dewo»[8], бросая при этом многозначительные взгляды и остроты. Мужчины же блуждали в дебрях собственной лжи и отговорок. Шныряя меж замужних женщин, одиноких мамаш, fanm dewo, любовниц, безотказных баб, шалав — поди узнай, кто чего где наобещал. И даже если у меня дома царила чистота нравов, я не могла пропустить мимо ушей все те слухи, что появлялись на улицах, в школе и иногда даже в карнавальных песенках. Сам господин мэр во время выборов не постеснялся подкормить деревенские сплетни именами женщин, чьи постели он грел. И жадная толпа, похожая на свору голодных тигров, которым кидают куски мяса, восторженно внимала и аплодировала. Что говорить о карнавале, во время которого bwa-bwa[9]распевали грязные куплеты, издеваясь над несчастными.

Мадам Тулулу ходила без трусов!

С голым задом! С голым задом!

Давайте, дети, все вместе, хором! Громче! Еще громче! У-а-а-а! Повторим снова! Еще разок!

И вот так, как самый лучший подарок на День матери! И вот так, на Крещение, хей-о, хей-о! И вот так, на Святую Богородицу, туда-сюда, туда-сюда! И вот так, «Я хочу познакомить тебя со своей женой», какая сладенькая! И вот так, «Моя дочь не шляется где попало»!

Мой сын может резать, рубить, петушиться, бражничать, жрать, брать, рвать, драть, срать, харкать, хватать, хапать, мять, жать, трахать, показывать задницу — все безнаказанно. И не важно, кто его окружает, — свиньи, ослицы или же матроны в кружевах.

О нет, мамочка! Я никогда не торопилась стать женщиной, женщиной в твоем понимании. Ее путь — путь горя. Раньше времени я попросила: разжени меня, мамочка! Продай перины, раздай приданое и разжени меня!

И все-таки я стала женщиной… Я струилась для тебя всеми водами женщины, говорила словами женщины. Я открылась. Я всколыхнулась. Я кричала: «Господи Боже, что со мной произошло?», ничего не понимая в этом яростном порыве. Что произошло со мной и что заставило мое тело превратиться в дрожжи, в опару, что подняло его и оторвало от земли? Что со мной произошло?

Однажды я сказала: «Я беременна». До сих пор слышу, как я это сказала, словно это был кто-то другой. Спокойно, почти безразлично. Я не могла толком понять, что я чувствую, все случилось слишком быстро. Я была беременна, и что делать, что говорить, я не знала. Это так глупо — я беременна… Ты взглянул на меня без тени удивления, без тени сомнения и затем скомандовал, как генерал, принявший решение о наступлении на вражеские редуты: «Не страшно! Я знаю местечко. Ты сделаешь аборт». Для тебя это было всего лишь неудобством, неожиданным сюрпризом судьбы, пустяком, от которого следовало избавиться. Соринка в глазу нашей жизни. Для меня это было мое тело. Но я не стала протестовать. Я промолчала. Как заставить плакать скалу?