Помню, каким вкусным казался этот хлебный запах в несытые 30-е годы и особенно во время войны — ведь хлеба тогда недоставало очень многим. И вечно полуголодные ребята из бедных семей, которых немало жило и в нашем, и в окружающих домах, норовили стащить буханку. Конечно, они часто попадались, так что в нашем дворе чуть ли не половина подростков отсидела свои сроки за кражу единственной буханки.

Мы знали, кто до революции были хозяева дома, но ни о них самих, ни о их судьбе, о том, куда они делись, нам не было известно. Может, кто-то из их бывших работников (если они еще оставались) в булочной или в пекарне что-то и знал, но у нас об этом не говорили. Правда, помню, что в доме оставалась жить кухарка самого Титова, тетя Дуня. Она занимала небольшую комнату в нашей коммунальной квартире. Точнее сказать, это была даже не комната, а отгороженная часть кухни. После революции, после так называемого уплотнения в огромной многокомнатной квартире бывшего хозяина поселили сразу восемь семей. Хотя соседей было много, но я не помню, чтобы у нас возникали какие-нибудь значительные конфликты. Как-то все умудрялись уживаться, хотя люди были разные — кто более открыт, кто менее.

Свой дом купцы Титовы построили еще в середине XIX века. Сначала он был двухэтажный, а потом, по мере роста их доходов, появился и третий этаж, дополнительные служебные постройки во дворе. Дом был добротный, вместительный, разумно распланированный: верхние этажи был жилыми, внизу шла торговля, во дворе пекли хлеб, который сразу поступал в магазин. Дела, столь прекрасно налаженные, конечно же процветали. Это было заметно и по тому, как хозяева оборудовали свою огромную квартиру. Она была не просто комфортна, с ванной, водопроводом, но и красива: просторные комнаты, высокие потолки с лепниной, большие окна с широкими мраморными подоконниками, паркетные полы…

Комната, в которой жили мы, была частью большого, в 50 квадратных метров, красивого зала в квартире Титовых. В свое время папе выделили этот зал целиком, но его другу, у которого недавно родился сын, негде было жить. И папа поделился с ним, чтобы тот с женой и ребенком мог поселиться в более или менее комфортабельных условиях. Они перегородили зал пополам. Получилось две большие комнаты. Наша была угловая, очень светлая, в три окна. Окна выходили сразу на две улицы — Ульяновскую и Земляной вал. Потом, в конце 30-х годов, после гибели знаменитого летчика, его переименовали в улицу Чкалова. Во времена моего детства москвичи называли этот район Землянкой. «Ты где живешь?» — «На Землянке». И все понимали, что это на Садовом кольце, на Земляном валу, даже не на всем его протяжении, а между Курским вокзалом и Таганкой, в низине, образованной протекающей здесь Яузой, в районе Ульяновской улицы, Дровяных и других переулков…

Забегая вперед, скажу, что теперь нашего дома нет — остались только часть пекарни Титовых (сейчас это владение № 71 по улице Земляной вал) да какой-то флигель в бывшем дворе. Когда в 60-х годах от Курского вокзала в сторону Таганской площади строили эстакаду, она пересекла Ульяновскую (теперь снова Николоямскую) улицу, и пришлось снести несколько домов, в том числе и тот, где я прожила детство и юность…

У нас дома был большой буфет — папино «приданое» (он сохранился и стоит теперь у меня на даче). Этим буфетом нашу комнату, в свою очередь, тоже перегородили — в одной части устроили спальню, а из другой получилась «гостиная».

Я вспоминаю нашу комнату с удовольствием. Моя мама была просто помешана на чистоте: хотя у нас и без того все всегда блестело, она постоянно что-то мыла, вытирала… Думаю, что она и сердце-то свое надорвала потому, что все время наводила порядок, не позволяя себе лишний раз отдохнуть.

В связи с этой чистотой в нашей семье вспоминали один случай. Главной героиней той истории была я. Сама я помнить об этом не могла из-за малого возраста — о моих тогдашних «подвигах» мне рассказала мама.

В прежние годы в домах было очень распространено укрывать мебель — диваны, кресла, стулья — светлыми чехлами. И у нас они были, а на окнах висели красивые светлые шторы с вышивкой «ришелье», их специально заказывали у мастериц. Естественно, что все это у мамы было идеально чистым. Однажды, когда папу ждали из очередной командировки, мама с бабушкой Наташей принялись к его приезду снова наводить порядок — мыли полы, окна, стирали, крахмалили, гладили… Наконец надели чехлы на мебель, повесили шторы и пошли на кухню что-то готовить.

Я оставалась в комнате одна. На мраморном подоконнике у нас стояла старинная чернильница в виде большого квадратного куска стекла, с двумя отверстиями для чернил. Я засунула в них пальчики и пошла «печатать» ладошкой по только что выстиранным чехлам… Наверное, маленькому ребенку — мне не было еще и двух лет — было интересно видеть, как на светлом фоне появляются темные пятна. Насажала я их много… Когда бабушка и мама вернулись в комнату и увидели мои «художества», им стало плохо. Бабушка заплакала, а мама отшлепала меня. Папа должен вот-вот приехать, а тут такое! Пришлось срочно все начинать сначала — стирка, сушка, глажение…

С папиными командировками связана и такая подробность моего раннего детства. Через какое-то время после моего рождения папу послали от Статистического управления в Среднюю Азию — проводить перепись. Пробыл он там долго, и, когда вернулся, я его не узнала: за те девять месяцев, что он отсутствовал, я успела его позабыть и потом около года называла дядей. Бабушка Наташа сердилась и даже шлепала меня, когда я ошибалась и не называла его папой.

А чернильница (она потом исправно служила мне все мои школьные годы) в нашей семье стала почти легендарной по части происшествий: с ней у меня связан еще один не самый приятный случай. Кроме обычной я посещала и музыкальную школу. Как-то на одном концерте меня поставили на стул, чтобы я продирижировала нашим хором. В награду за хорошее выступление мне подарили костюмчик-матроску. Тогда было модно одевать детей — и мальчиков, и девочек — в такие матроски. Мне мой наряд очень нравился, и я потом несколько лет ходила в школу именно в нем, хотя мне было что надеть и кроме него.

И вот однажды дома я решила посмотреть, как же выглядит содержимое чернильницы, если посмотреть сквозь нее на солнце. Чернильница была тяжелая, и когда я подняла ее, то не удержала и опрокинула на свою любимую матроску…

С ранним детством связана еще одна история. Когда я была совсем маленькая, то почему-то очень любила есть соль. У детей ведь их развитие идет по-разному: кто-то любит есть мел, отковыривает штукатурку, кто-то ест уголь, древесный, конечно, кто-то еще что-нибудь. Так вот у меня была странная потребность в соли. Я ходила по всем соседям (а квартира, напомню, у нас была большая, многокомнатная) и клянчила: «У мамы нет соли». Мне давали солонку, я съедала соль, а солонки складывала где-то в одном месте. Наконец соседки стали говорить маме: «Зина, ты берешь соль, так хотя бы не забывай отдавать солонки». — «Какие солонки?» — «Как какие? Танька приходила, просила соль». Так все и открылось…

Жили мы вполне скромно, правда, не бедствовали, но ничего лишнего, никаких богатств у нас не было. Обычная московская семья, в меру обеспеченная — конечно, по скромным меркам того времени. Хотя у нас и была всего одна комната, пусть и разделенная на две, но и в таких условиях мама старалась, чтобы в доме было не просто чисто, но красиво. У нее была какая-то особая потребность в красоте. Она и сама от природы была красивым человеком — и внешне, и внутренне. Любила одеваться со вкусом сама и меня одевала красиво, когда у нас были возможности.