душа моя быть не могла.

Ни товарища нет, ни веревки,

но сомнения выбросил вниз

и на крыльях без всякой страховки,

как орел – на опасный карниз.

По нему из тягучего плена

выбираюсь и радуюсь я:

словно праздник вверху, перемена –

золотая вершина моя!

Вот все ближе, совсем уже близко…

Чей-то голос знакомый поет…

И срываюсь я.

И обелиском

надо мною вершина плывет.

«МА ВИ»

Погода менялась, трудней становилось,

летела крупа и окутала мгла.

Красивая девушка остановилась

и до вершины дойти не смогла.

И ей восхождение не засчитали,

и не трагедия это, не смерть.

Но только, решенье когда зачитали,

то мне на нее было больно смотреть.

С горами, сказала, навек завязала.

Хотелось мне крикнуть: «Подумай! Вернись!».

Из цирка вершин, из огромного зала,

не глянув на горы, ушла она вниз.

А я все лелеял мечту голубую,

и, что «се ля ви», хорошо понимал,

но долго еще в непогоду любую

красивую девушку все вспоминал.

И вот я ее неожиданно встретил.

И то ли судьба, но такая «ма ви»,

и не было парня счастливей на свете,

и не было в мире красивей любви.

«се ля ви» (франц.) – такова жизнь,

«ма ви» – моя жизнь.

РАЗЛУКА

Поднимаюсь на новую гору,

высоту и разлуку терпя.

Я не помню последнюю ссору,

я иду от тебя до тебя.

Где-то рядом срываются капли,

и на льдинках играют огни,

и, как ядра, проносятся камни,

но меня не заденут они.

В камень-кремень я крюк забиваю,

я ловлю напряжение ртом

и на миг о тебе забываю,

чтобы с нежностью вспомнить потом.

И о срыве не может быть речи,

если крюк забиваешь любя.

И не будет счастливее встречи,

и не будет прекрасней тебя.

* * *

Оставь ненужное «прости»,

скажи: «Устала я с тобою»

и в одиночку быть с судьбою

ты не меня, ее проси.

Ты поворот давно искала.

Решай: сейчас иль никогда,

пока еще на теплых скалах,

как слезы – талая вода.

В ущелье брось обломки ссоры,

веревкой дружбы обвяжись.

Прекрасна, словно эти горы,

трудна, как эти горы, жизнь.

СТАРИКИ-АЛЬПИНИСТЫ

А. и Н. Ивановым

Старики-альпинисты на даче поют,

теплый вечер на память нанизан,

и хмельное вино, словно молодость, пьют

и идут у любви по карнизам.

И срывается друг, но веревка крепка!

И как песня – струя водопада!

И вершина близка, и надежна рука,

и наверх! И другого не надо!

И, шатаясь, потом с восхожденья бредут,

наскребая последнюю волю.

А внизу… Там тепло, там с победою ждут,

там цветы, там объятия вволю!

Мне б сейчас получить тот букетик цветов –

эдельвейсов пушистых! О, боже!

Я бы снова собрался, я снова готов –

по стене ледяной, непригожей!

Как над горной рекою гитара поет!

И ни денег не надо, ни дачи!

Не кончается он, самый яркий полет –

на сверкающий риск, на удачу!

… Догорели дрова, огонечек погас,

приближается серое утро.

Мы расходимся снова, но светится в нас

на вершинах открытое чудо.

СТАРЫЙ АЛЬПИНИСТ

Уютно в доме.

Суп горячий.

По телевизору кино.

Смотри, старик!

Но дух бродячий

куда-то тянет всё равно.

Туда, где пропасть

не страшила,

где можно волю проверять

и на своих седых вершинах

к полёту

душу примерять.

ПОДЛЯНКА

Стало все необычно безлико,

словно не было гор на земле.

На вершину высокого пика

заходить не позволили мне.

Был я многих сильней и смелее

и однажды товарищей спас,

но один оказался «умнее»

и усмешку держал на запас.

И обида надолго повисла,

долго мысли ненужные жгли,

хоть давно уже не было смысла,

те, кто сделал, далёко ушли.

Почему до сих пор вспоминаю,

для чего это все ворошить?

Надо жить, дальше жить, понимаю.

Без вершины, с которою жить.

НА ЛЕДНИКЕ ФЕДЧЕНКО

Большая белая река

течет могуче и безмолвно.

Стоят вершины-берега,

крутые каменные волны.

Во все глаза друзья глядят,

суровый мир так крупно соткан,

а мысли каждого летят

к своим не пройденным высотам.

Со мною рядом альпинист

ему сейчас пахать бы впору,

он только с виду неказист,

но он взойдет на эту гору.

«Приеду, – думает, – домой,

к жене горячей, выпью водки…

А там работа. Бог ты мой,

по горло всяческой работки».

А вот рюкзак – под ним чудак,

а мыслей в нем, в интеллигенте!

«А что-то все-таки не так

я сделал в том эксперименте».

Но впереди встает стена,

не обойти и не объехать,

на целый свет она одна,

и только в лоб, и только кверху.

Течет безмолвная река,

сползает облако, как тесто,

и все не пройдено пока,

но все становится на место.

Вернемся к нашим очагам,

нас поразит движенье улиц,

и спросит первый мальчуган:

«Откуда, дяденька, вернулись?».

* * *

Я жил у памирцев в поселке Патхоре –

три тысячи метров над уровнем моря.

Я жил-удивлялся, как всё еще плохо

живут они в сильную нашу эпоху:

из пищи – лишь чай и лепешки в ходу,

а мясо – по праздникам редким в году.

Я жил-удивлялся, как много детишек:

девчушек оборванных, грязных мальчишек,

и что электрических лампочек нет,

и в атомный век – керосиновый свет.

Потом удивлялся, как пьют они мало,

не знают ни краж, никакого обмана,

дома никогда свои не запирают

и гостю все лучшее – не забывают.

Живут озабоченно, но без сует,

ни нашей корысти, ни зависти нет!

Живут, с высотой, как с судьбой своей, споря –

три тысячи метров над уровнем моря.

Память

* * *

Памяти Евгения Абалакова,

первовосходителя на самую высокую вершину СССР –

пик Сталина* в 1933 г.

Он шел один, другие заболели,

к вершине родины один упрямо шел.

Крутые пики все внизу белели,

и облачный стелился шелк.

И молотком в висках его долбило,

и сердце разрывалось у него.

А до вершины, до великой было

каких-то метров сто всего.

И руки – плети. Ноги – словно вата.

И он упал. Но мог еще ползти.

И можно было повернуть обратно.

Но не было назад пути.

Был путь наверх. И всё вокруг качалось,

И он почти не видел ничего.

Но победил. И встал. И показалось:

страна смотрела на