— Сонечка! — вдруг донесся из глубины квартиры встревоженный женский голос. — К вам кто-то пришел? Вы где?

Соня сделала Лиде страшные глаза и снова махнула рукой вдоль коридора.

Та кивнула и послушно пошла — почему-то на цыпочках: наверное, потому, что от волнения забыла о домашней привычке разуваться у порога и не хотела стучать каблуками.

— Все в порядке, Людмила Григорьевна, — отозвалась Соня, тщательно запирая дверь, и Лида с новым волнением услышала ее — свой! — голос. Очень приятный голос, надо сказать. Совсем не такой уж писклявый и неестественный, каким он представал в записи. С другой стороны, кто может говорить естественно, если знают, что его в это время записывают на магнитофон? Лида, например, не могла. — Это соседка приходила денежку занять. Пенсию задержали, а мне разве жалко?

— Добрая вы душа, Сонечка, — уже успокоенно, размягченно отозвалась Людмила Григорьевна — и почему-то испуганно ойкнула.

Лида знала, почему она ойкнула. И сама-то еле удержалась от испуганного восклицания, по забывчивости сунувшись в ту самую дверь, куда ей не позволяла войти Соня, и увидав в зеркале напротив жуткое, неподвижно-белое лицо со вздыбленными волосами. Обладательницей этого лица и волос оказалась дебелая дама неопределенных лет, облаченная в какую-то странную одежонку, едва прикрывавшую пышную грудь и не доходившую до пухлых колен. Дама в вольготной позе полулежала на высокой узкой кушетке и вся была освещена чрезмерно ярким светом ногастой лампы. Рядом громоздилась металлическая этажерочка, вся уставленная баночками и бутылочками.

Лида только окинула комнату мгновенным взором — и отпрянула, испуганно оглянувшись на сестру. Та грозила ей кулаком одной руки, а другой зажимала рот — такое впечатление, чтобы не прыснуть.

Впрочем, голос ее был совершенно спокоен, когда она вошла в комнату и произнесла:

— Что случилось, Людмила Григорьевна?

— О господи, Сонечка, — все так же испуганно отозвалась дама. — У меня от жары, что ли, глюки начались, верите? Вдруг почудилось, что вижу вас в дверях, но одетой совершенно иначе, в какую-то серую юбку и черный пиджак, прямо как призрак… Вы мелькнули — и исчезли. И вдруг входите снова вы!

— Ей-богу, то была не я, — не погрешив против истины ни словом, поклялась Соня. — Это небось и правда был глючок небольшой. Душновато здесь, вам не кажется? Может, проветрим маненько?

— Нет, но у нее было совершенно ваше лицо! — упорствовала дама. — И фигура ваша, и волосы. Это были вы, совершенная вы! Или ваш близнец.

— Людмила Григорьевна, да бог с вами, — уже с оттенком нетерпения буркнула Соня. — Близнец отпадает в полуфинале. Вы же сто лет знали матушку — я у нее была единственной страдалицей. Дальше: сами подумайте, разве я могла бы переодеться в две секунды в пиджак с юбкой и обратно? И я вроде бы не больная, чтобы таскаться в такую жару в пиджаке!

— Вроде бы нет, — как-то не очень уверенно констатировала Людмила Григорьевна.

— Вот и ладненько, — сказала Соня. — Давайте-ка лягте, я вам масочку сниму. Вы же хотели побыстрее уйти, да и меня сегодня время поджимает.

В соседней комнате Лида мысленно хлопнула себя по лбу.

Ну конечно! Дамина физиономия потому имеет столь дикий вид, что вымазана косметической маской! Пожалуй, парафиновой. И этот странно высокий стол, и этажерка, и лампа с причудливо изогнутой ножкой — непременные принадлежности косметического кабинета. Ее сестра — эти слова звучали непривычно до дикости — Соня Богданова завела на дому косметический салон. И этим, очевидно, зарабатывает себе на жизнь.

Кстати, почему она все время называет сестру Соней Богдановой? Хоть у близнецов, судя по книжкам, судьбы складываются весьма похоже, однако совсем не обязательно, чтобы Соня до двадцати семи лет оставалась одинока, как и Лида. У нее уже другая фамилия. Просто чудо, что она живет по тому же самому адресу, который был указан в письме Ирины Богдановой. Мужа Сониного, правда, не видать, да и вообще — в комнате, которую оглядывает Лида, ничто не указывает на присутствие мужчины. Нормальная, чисто дамская комнатенка, обычная мебель, обычные безделушки, правда, картин много, все больше русские пейзажи. Эге, а это что такое? Это не пейзаж, а вырезанная из какого-то альбома или календаря и пришпиленная к обоям портновскими булавочками репродукция малоизвестной картины Серебряковой «Прощание славянки».

Да, Серебрякова теперь в моде, «Сотбис» за нее дает сумасшедшие деньги. Интересно, знает об этом Соня или ей просто нравится картина, как нравится, к примеру, Лиде? Конечно, женщина на картине, эта вдова, за спиной которой пылает погребальный костер мужа, — вылитая Соня. Или вылитая Лида… Вряд ли они обе позировали Зинаиде Серебряковой — в 1919-то году! — просто натурщица была на них страшно похожа. Все-таки есть, наверное, что-то в этих россказнях о переселении душ или двойниках, прошедших сквозь время.

А еще что-то, безусловно, есть в рассказах о странном сходстве близнецов, которые выросли далеко друг от друга! Взять хотя бы эту картину, которая нравится им обеим. И Соня точно так же, как Лида, говорит не «мама», не «мать», а «матушка». И если она к тому же обожает абрикосовый компот…

Лида вдруг вздрогнула, оглянулась — и обнаружила, что Соня стоит, опершись о притолоку, и пристально смотрит на нее. И сколько времени, интересно знать, длится это разглядывание?

— Только что вошла, — сказала Соня, и Лида даже вздрогнула. А может, она невольно спросила вслух? — Проводила клиентку — и сразу к тебе. Ты давно знаешь?

Не было нужды уточнять — о чем.

— Недели две. Хотела приехать сразу же, как нашла письмо Ири… то есть нашей матушки.

— Письмо?! Да как же Анна Васильевна его сохранила? Мать иногда — из чистой вредности! — пыталась писать Литвиновым, но безответно. И тебе об этом, конечно, никто ни гугу?

— Никто. Я сразу хотела расспросить отца — в смысле Дмитрия Ивановича. Но не успела, он умер. Сама понимаешь, похороны, девятины… а как только освободилась, приехала тут же. А ты?

— Да уж давненько, небось лет восемь-десять, — усмехнулась Соня, все так же опираясь о притолоку, словно опасаясь приблизиться к Лиде. — Вру — одиннадцать! Мне как раз исполнилось шестнадцать, и матушка вдруг ни с того ни с сего потащила меня на один день в Нижний. Как с печки упала! С вокзала, помню, поехали на площадь Свободы, а оттуда еще немножко прошли — и вышли к такому задрипанному панельному дому на Ковалиху. Умора, а не название, это просто ужас что такое. И матушка вдруг с этаким надрывом — а в ней, надо тебе сказать, умерла великая актерка, ее хлебом не корми — только дай чего-нибудь отмочить с надрывом! — говорит: «Вот в этом доме живет твоя родная сестра, и вы похожи с ней как две капли воды, но мои грехи разлучили вас еще в младенчестве, и вы не увидитесь с ней никогда, никогда!»

Всю эту тираду Соня произнесла с нелепыми ужимками и выкаченными глазами, бия себя в грудь и неестественно вибрируя голосом, однако Лида даже ахнула, до того ясно представила вдруг эту женщину, не виденную никогда в жизни: свою родную мать…