– Опять мои вещи брала! – возмущается Ксюша.

– Да ладно тебе, – говорит отец, подхватывая Грету с пола и убаюкивая, как маленькую. – Дочка, что случилось-то? Ты цела? Сильно ушиблась?

Грета мотает головой:

– Папа, там в зеркале… эта… Гарба! Прогони ее, пожалуйста!

– Конечно прогоню! Смотри, раз, два, три… Видишь, никого нет. Только мы с тобой, да Ксюха.

Грета с отцовских рук опасливо косится в зеркало. И правда, никакой Гарбы.

– Эх ты, фантазерка моя, – треплет ее отец по купальной шапочке. – Вытирай-ка скорее свои слезки… И знаешь что, не пойти ли нам за мороженым? Как тебе такая идея?

Грета радостно кивает. Слезы тут же перестают течь. Мороженое – это отличная идея. И даже собственное имя ей теперь, пожалуй, тоже нравится. Она видела, что похожа на Гарбу. Она вырастет и станет такой же красивой. Она станет актрисой, и все будут ее любить. И дразниться никто не будет. А теперь – за мороженым!

Такси миновало старый корпус МИИГАиКа, свернуло в Нижний Сусальный переулок (короткий отросток, завершающийся тупиком с переходом в метро и к пригородным поездам Курского вокзала) и, не доезжая до конца, юркнуло налево, сквозь открытый по случаю сегодняшнего большого приема шлагбаум «Армы». Проехав по территории еще метров сто, остановилось. Антон расплатился и, стараясь не попасть итальянским ботинком из тонкой кожи в предательскую январскую лужу, вышел. С удовольствием распрямился, стряхивая оцепенение, втянул ноздрями холодный вечерний воздух и, как всегда в такие моменты, почувствовал себя восхитительно живым, бодрым и готовым к действию. Он отлично сознавал, что причиной этого являются не столько бодрящий воздух и хорошее настроение, сколько три таблетки (две синенькие и одна розовая), которые он принял перед выходом из дома, но относился к этому вполне философски. Он также знал, что через некоторое время и неизвестно сколько бокалов и стопок действие этих трех таблеток кончится, и тогда настанет черед следующих двух (коричневой и еще одной розовой), которые ждут своего часа в кармане безупречного дизайнерского пиджака. И это его также вполне устраивало. Попробуйте-ка в сорок шесть, да еще при таком нездоровом образе жизни поддерживать себя в тонусе без стимуляторов.

От природы Антон был жаворонком. Однако те времена, когда он вскакивал в шесть утра и сразу бросался к мольберту, обуреваемый желанием писать, давно прошли. Жизнь модного московского художника идет по иному расписанию. Встает он поздно, потому что накануне вернулся среди ночи, если не под утро. Потому что богатые и знаменитые по-настоящему живут как раз вечерами и ночами. Вот почему такое расписание – признак успеха. Доказательство того, что он не только сумел подняться на вершину, но и вот уже десять лет продолжает удерживаться на ней, что, как известно, гораздо сложнее.

«Портрет (холст, масло) от Антона Соколова – лучший подарок самому себе. Это зримый образ ваших достижений. Ваше истинное лицо. Фамильные ценности, переходящие из поколения в поколение. Ваше послание миру и грядущим векам…» Вероятно, вы слышали эту рекламу на радио, видели на билбордах. Много ли имен современных художников вы сможете назвать? Вряд ли больше пяти, если вы только не профессиональный художник или искусствовед. И среди них непременно будет имя Антона Соколова. Скорее всего, вы не видели ни одной его картины, а имя встречали в светской хронике, но ведь важна лишь узнаваемость бренда. Она определяет уровень продаж.

Он не считал, что продался, что разменял свой талант на известность и коммерческие заказы. Во-первых, потому что не был изначально особо высокого мнения об этом самом таланте. А во-вторых, потому что ему не было стыдно за свою работу. Это была честная работа, и он делал ее действительно хорошо. Антон Соколов умел писать портреты и любил писать портреты. В его активе были твердая, набитая годами упражнений рука, мастеровитый академический мазок, достаточно среднее (в этом он также всегда отдавал себе отчет) чувство цвета – поэтому цвета на его портретах всегда были благородными, чуть приглушенными, и впоследствии это стало восприниматься как часть его фирменного стиля. Но, помимо этого, присутствовало и еще нечто – слабое, едва уловимое, однако всегда различимое, если поставить рядом работы настоящего мастера и крепкого ремесленника с Арбата. Не то чтобы большой талант, но все же некая необычная способность, которая была у него всегда, сколько он себя помнил, а всерьез проявилась, пожалуй, в экспедиции по Русскому Северу, куда он поехал после второго курса за компанию с друзьями-этнографами. Он и до этого часто улавливал в лицах людей некий отблеск, словно отражение иного, более возвышенного и чистого образа (а иногда, напротив, чего-то низменного и животного, даже пугающего). Студент художественного училища Соколов считал это работой своего яркого художественного подсознания и использовал в основном для написания точных, слегка обидных и всегда жутко смешных шаржей, которые пользовались большим успехом у его друзей. И вот в заброшенной русской деревне, сидя на перевернутом ведре и на коленке набрасывая черты сидящей напротив местной морщинистой старухи с удивительно спокойными и понимающими глазами, он вдруг понял, как это работает и как можно этим управлять. Голова позирующей старухи на фоне окна выглядела будто на картине в раме или, скорее, даже как отражение в зеркале. И если теперь представить, что рама зеркала находится перед лицом портретируемого, то можно увидеть – мысленно, конечно, мысленно, – отражением чего является это лицо. В данном случае перед воображаемым зеркалом он увидел бюст гордой римской патрицианки II века, хорошо знакомый ему из курса истории искусств. Черты римлянки, подсказанные памятью, соединились с чертами заурядной деревенской старухи – и случилось маленькое чудо. На беглом карандашном портрете старуха вышла очень похожей на себя, но при этом казалась намного более живой, сильной, значительной, помолодевшей и одновременно более спокойной и мудрой. Словно древняя и прекрасная языческая богиня на секунду вошла в это дряхлое тело, преобразила его и взглянула из слезящихся глаз своим вечно молодым взглядом. Это была несомненная удача, лучшее из того, что он нарисовал за год. И при этом, самое главное, он точно помнил, как это сделал. В следующей деревне он попробовал повторить тот же прием мысленной зеркальной визуализации, используя в качестве натуры местного алкоголика Петюню, личность по-своему весьма примечательную, хотя облика и малохудожественного. В мысленном зеркале отразился греческий воин III века до н. э. работы неизвестного эллинистического скульптора, копия XIX века из коллекции копий Музея имени Пушкина (на память Антон никогда не жаловался). Преображенный Петюня, взглянув на собственный портрет, нарисованный заезжим студентом, долго молчал, потом заплакал и пообещал завязать. Навсегда. Всухую. Просил отдать портрет ему, чтобы он мог на него смотреть, если станет невмоготу. Антон портрет не отдал. Он понял, что пошла серия, а с серией шутить нельзя. Из той поездки он вернулся с тридцатью карандашными портретами заурядных деревенских баб, алкоголиков, стариков и старух, при взгляде на которых зрителю хотелось снять перед ними шляпу и встать по стойке смирно. Мастер курса, заслуженный художник РФ Пал Сергеич Колыванов до сих пор Антона никак не выделял, даже, напротив, намекал, что с искусством ему, видимо, не по пути, а хорошему маляру всегда будут рады на стройках Родины. Но теперь, перебрав стопку его новых рисунков, хмыкнул и произнес, как всегда неразборчиво, словно у него каша во рту: