– Что такое кирдык?

– Неологизм Лермонтова…

– Ага. Понятно. Он, наверно, знал, что на его 200-летие главред до синих свиней напьется…

– Он вообще был провидец…

– А кирдык – это провидец?

– Нет, это … ммм… капец.

– Так провидец или капец?

– А это одно и то же. Лермонтов говорил: ха! через 200 лет вам всем капец! То есть кирдык…

– Так и говорил?

– Да что ты все время переспрашиваешь! Забыла, что ли, Лермонтова?

– Он так не говорил.

– Говорил. Просто от нас тщательно скрывали. Он еще не такое говорил…

– А теперь опубликовали?

– Ага. Письма к одной женщине. Он там ей пишет: ну все, капец. Кирдык, пишет, я те точно говорю – вот так прям и пишет.

– А как письмо заканчивается?

– Он пишет: Вау! Пошел, кароче (пишет). А ты крутая (пишет). Ништяк ты баба (пишет).

– Ужас…

Моя старенькая мама вдруг исчезла куда-то из дому надолго. Я уже начала было волноваться. А она, оказывается, ходила в дальний магазин, где купила мне четыре изящные записные книжки.

– Зачем? (спросила я ее). – Я же на компе пишу, для Фейсбука.

– Это несерьезно, сказала мама. Имеет вид какой-то идиотический, преходящий…

Я догадалась, о чем она.

– Думаешь, если я буду писать пером, ручкой то бишь, в книжку, то из меня Толстой получится?

– Дался тебе этот Толстой! (раздраженно сказала мама). – Не нужно замахиваться на гениев! Тут тебе и паркер ручка не поможет…

– Зачем ты тогда купила эти книжки?

Мама вздохнула. Лицо у нее было скорбное и в то же время с него не сходило выражение робкой надежды. Прямо как жена бездарного писателя, которая думает, что если он будет в день сидеть за столом часа четыре, то получится не хуже Толстого (я такую знала, она своего мужа запирала и всем объявила, что через год будет типа «Война и мир»: думала, главное – запереть в комнате).

– Ну, (сказала мама) я надеялась… Я же знаю, что у всех писателей были записные книжки…

– Это просто их так называют. На самом деле в записных книжках записаны были расходы на прачечную. Ну, или на проституток… На крайняк.

– Поняла! (просияла мама). – На прачечную – у Тургенева, а у Мопассана – на проституток! Ну а ты пиши в них замечания: что увидела, какое утро… Будет поэтично…

Вычитала где-то: «Люди имеют лишь 46 хромосом, это на 2 меньше, чем у обычной картошки. Если считаешь себя пупом земли – запомни, картошка круче тебя!»

Прочла маме.

Мама расстроилась.

И вспомнила, как в какой-то телеигре (все это правда, а не анекдот) ведущий открыл четыре цифры и тут же закрыл с предложением какому-то Сидорову и какой-то обезьяне (это правда!) открыть те же окошки, которые он только что закрыл.

Сидоров ничего не открыл (три раза открывал не то, пока его ведущий не погнал с помоста). Обезьяна открыла все мгновенно. Без единой ошибки.

Это было давно, но, помню, мама тогда сказала очень печально:

– Неужели мы глупее обезьян? Я бы вот тоже, может, не смогла бы так быстро, как эта обезьяна, запомнить эти окошки… Бедный Сидоров! Может, он просто не выспался?

– Это нечестное соревнование (сказала я). – Обезьяне дали выспаться, Сидорову – нет. И все чтоб рейтинг был! Какие сволочи! Так унизить того, кто в принципе, если выспится и будет трезвый в кои-то веки, – звучит гордо!

– Откуда ты знаешь, что обезьяна выспалась? (спросила мама с подозрением).

– Знаю (сказала я). – У меня там продюсер знакомый…

– И что еще говорит?

– А говорит, что обезьяна-то сильно продвинутая, что ее долго учили – она еще не то умеет. Она и готовит, и детей нянчит, и в математике – но не высшей, конечно, но в такой простой, типа как счетовод, сечет получше не только Сидорова, но и нас с тобой!

Мама опять расстроилась.

– И что, – говорит мама, – они могут даже дать ей бюллетень для голосования?

– Не только могут, но и дают, мам! Такие, как она, и голосуют, как правило!

– Не ври! (вдруг закричала мама). – Я не видела около нашей школы во дворе, где пункт голосования был, ни одной обезьяны!

– Ха-ха! (сказала я). – Они дают доверенности! Ты просто ничего не знаешь!

В результате мама сильно на меня обиделась:

– Всему есть предел (сказала мама). – И ты все же не Свифт – так издеваться над человечеством.

– Нет (сказала я). – Я не Свифт, это точно. Мне далеко даже до обезьяны, какой там Свифт!

Тут мне стал писать и звать на свидание какой-то мужчина, лет на десять помладше.

Я маму спрашиваю:

– Как думаешь, на сколько мужчина должен быть младше женщины, чтобы женщина считалась педофилом?

Мама, не моргнув глазом:

– На полгода.

Когда художник Павленский прибил свою мошонку к брусчатке Красной площади, его, как вы помните, хотели судить за то, что он сделал это «по мотивам ненависти и вражды».

– Как, (сказала мама), – можно прибить свои органы «по мотивам ненависти и вражды»? У них же там главный убивец лежит – который по мотивам ненависти и вражды 30 миллионов на тот свет отправил – и ничего! Он чужие органы прибивал! А Павленский – свои! – Мама подумала и прибавила: – Мои органы, че захочу, то и сделаю! Главное – не чужие… – Потом, смутившись, тихо произнесла: – Ты только не пиши этого… А то скажут – старуха, а вон че говорит! Соседка осуждает Павленского, и я с ней поссорилась…

– Че говорит?

– А! Говорит, всем им делать нечего: я, говорит, с утра до вечера работаю, мне некогда органы прибивать!

– А ты?

– А я ей сказала, что она глупая… Сказала – а что тебе-то прибивать? Сказала, что «органы» – это игра слов, что он против беспредела типа. Беспредела органов милиции типа…

– А она?

– Ничего не поняла и вдруг завыла – деревенская она… И стала говорить мне скороговоркой, что ее муж давно… ну, не тово… ну, ты понимаешь? Вот ей и обидно стало, что кто-то здоровые прибил… органы… Она говорит, что у нее муж-алкаш, ему прибивай не прибивай, все равно… И что когда она к нему с любовью пристает, он говорит, что ему все равно – у него органы как прибитые… Ну, ты понимаешь?