– Что и говорить, храбрецы!

– И название подстать – «Эксодус», Исход!

– Да! Этот молоденький капитан – настоящий Моисей нашей современности! – взволнованно выкрикнул небольшого роста человек с пышными усами.

Никем не узнанный и даже наверняка не замеченный Иоси Харель, тем не менее, вдруг победно улыбнулся и зашагал прочь, назавтра ему предстояло отправиться в Италию, где дожидался очередной корабль с еврейскими беженцами.

– Вам больше нечего бояться, – сказал представитель Хаганы, появившийся с пачкой новеньких паспортов, – вы теперь свободные люди и можете отправляться в Палестину, когда захотите.

– Англичане ушли? – недоверчиво спросил кто-то.

– Можно сказать, египетская погоня отступила?

– Отступила по приказу Её Величества, – пояснил палестинец. – А теперь в путь.

* * *

– Ну вот, все у нас получилось, – говорил Рубен Боннер, почти не смыкавший глаз с момента своего обещания поработать ангелом-Хранителем. – Значит, ты все-таки хороший человек.

Малыш счастливо заулыбался.

«Я обрел близких», – пронеслось в мутнеющем сознании.

С корабля уже были видны очертания Хайфы. Народ ликовал, только два Рубена спали рядом на лежанке самым крепким и счастливым сном за последние несколько лет.

Поликлиникой в маленьком южном кибуце заведовала одна пожилая дама, невропатолог из Варшавы пани Саломея Манцевич, пани Шломцион, как называли её с легкой руки раввина Маркуса Фогеля. Несмотря на годы, она была очень энергичной и никогда не сидела без работы.

– У меня масса дел и столько же сил, – отвечала пани Шломцион на все уговоры отдохнуть, – а будете надоедать – напою валерьяной.

После чего садилась на велосипед и отправлялась в город за медикаментами.

Её внучка Фрида прибыла в подмандатную

Палестину с группой молодежи в 1938 году и тем самым спаслась от неминуемой гибели.

– Есть, кому продолжить родословную, – без единой эмоции говорила пани Шломцион и сразу прекращала все разговоры о погибшем сыне и его семье.

Хана стала работать на кухне, где, как оказалось, тоже необходимо было природное чутьё. Кот за сотни километров находит дорогу домой, пчела безошибочно узнаёт нужный ей цветок. У тех немногих, наряду с разумом сохранивших животный инстинкт людей он называется талантом. Как одаренный художник творит шедевры на холсте, однако не может обучить своему мастерству непосвященных, так же и одаренный повар без труда создает кулинарные шедевры, но Хана на этой стезе была абсолютной бездарностью и, несмотря на все усилия, бесконечно жгла, проливала, рассыпала и без того скудные запасы. Многих такая бесхозяйственность откровенно злила. Только одного человека, Рубена Боннера, она умиляла и забавляла, как впрочем, и все в этой женщине. В её беззащитности перед кухонной плитой он чувствовал отголоски её беззащитности перед британцами и мечтал повторить триумф защитника.

Когда-то он задавался вопросом, как формируется симпатия, а сейчас его охватило что-то гораздо более сильное. Если бы сегодня у него отняли возможность её видеть или хотя бы любоваться ею издалека, от тотчас же умер бы от горя, не уместил бы столько потерь в одну жизнь.

– Хана, а кем ты была в Берлине, – спросила однажды пани Шломцион, – чем занималась.

– Я была пианисткой, – виновато улыбнувшись, ответила Хана, – аккомпаниаторшей. Когда в консерваторию не поступила.

И для достоверности проделала в воздухе воображаемое глиссандо своей красивой кистью.

– А с N играла?

– Да.

– Гениальный был скрипач.

Больше никто не роптал на Хану – несгибаемая старуха покровительствовала ей, а пани Шломцион уважали.

Раввин Маркус Фогель как всегда безразлично смотрел в тарелку. Однажды он стал свидетелем убийства своей семьи во дворе собственного дома. Его жизнь фашисты сохранили, физически сильный мужчина мог пригодиться в трудовых лагерях, только поглумились над несчастным отцом семейства, расстреливая детей по одному.

Бледный юноша по имени Даниэль ни на минуту не оставлял его, с волнением реагируя на малейшее изменение в состоянии своего подопечного. «Это так тяжело, – говорил он, – мне кажется, что рав Фогель постоянно переживает тот ужасный день заново». – «Реактивная депрессия проходит, – успокаивала его пани Саломея, – наберись терпения».

Вдруг в столовой появился молодой человек в форме Палмаха и, увидев появившуюся Хану, так устремился ей навстречу, что едва удержался на ногах. Даниэль проводил его укоризненным взглядом, но солдату, похоже, было все равно.

– Хана, – выпалил Рубен, – знаешь… хочу кое-что тебе сказать… выходи за меня замуж. – И для особой убедительности он взял со стола пучок петрушки и сунул ей в руки вместо букета.

Почуяв что-то интересное, и молодежь, и те, кто постарше, мгновенно навострили уши, только раввин, как обычно, остался безучастным. Растерянная Хана молча оглядывалась по сторонам.

– Давай хотя бы вместе побродим по окрестностям, – не сдавался Рубен, – у меня есть три часа до караула, пара незапылившихся историй и яблоко. И все это твоё.

Ловя на себе многочисленные взгляды, Хана неопределенно кивнула и скрылась на кухне, пани Шломцион незаметно последовала за ней.

– Откуда этот парень?

– Из Будапешта.

– Он тебе нравится?

– Нет, – встрепенулась Хана и бросила, наконец, петрушку на стол.

– Конечно, нет, мне он тоже совершенно не нравится, – согласилась пани Шломцион. – Заканчивай здесь поскорее и возьми у Фриды её зеленое платье. Оно тебе очень к лицу.

– Ребе, как хорошо, что я вас встретил, – говорил в это время Рубен. – Обвенчайте нас, пожалуйста.

– Вы кто такой? – устало спросил Фогель.

– Я Рубен, ребе. Рубен Боннер. У меня было три старших сестры, когда я родился, и мама, по слухам, воскликнула: «А вот и сын!» А за сим другого имени мне уже не светило. Ведь эту же фразу сказала Лея, родив Иакову первенца.

– Рубен лишился права первородства, – тихо сказал раввин, не столько желая спорить, сколько по инерции, – он позарился на наложницу отца.

– Влюбиться невпопад и не наделать ошибок – это же утопия, – согласился парень. – А ведь именно Рубен отказался участвовать в расправе братьев над Иосифом. И даже спас ему жизнь в последнюю минуту.

Фогель равнодушно кивнул и снова уставился в пустоту.

– Ребе, – проникновенно сказал Рубен. – Вы же не откажете осиротевшему солдату?

– Кем были ваши родители?

Рубен понял, что означал этот вопрос, но спокойным голосом ответил:

– Мои родители были врачами, отец хирургом, мама педиатром.

– Рав Фогель спросил не об этом, – как примерный секретарь пояснил Даниэль.