На спорщиков закричали:

— Тише вы! Вон суздальцы кланяются, а вы орете, не слышно.

И хотя старика оттерли в сторону, до Семки ясно донеслось его бормотание:

— Мне–то что? Дмитрия так Дмитрия! Все одно податься некуда: на Москве власти нет.

Суздальцы «напустили меду» — бери ложку, черпай.

Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу: рвать начнут — заступников не скоро сыщешь, князя на Москве нет, а шубы купецкой не жалко.

Однако и за суздальцев ломать шею охотников мало. «Кто его знает, князя–то Дмитрия? Дорвется до великого княжения, в силу войдет, пожалуй, тоже себя покажет». В народе пошли сторонние разговоры.

Василий Данилыч решил: «Самое время». Продрался к Хромому, который, давно спешившись, стоял невдалеке от Семки. Парень навострил уши.

— Ты бы, Гюргий Михалыч, слово молвил, что ли. Дело великое — помочь надо.

— Надо ли, Василий Данилыч? Нам–то что? Новому городу какая корысть?

Вот тут–то боярин Василий и ввернул нужное слово:

— Кто говорит — корысть? Честь велика! Выходит, Новгород распорядится столом Ондрея Боголюбского, [15] как сам захочет! Честь–то какая! — брови боярина полезли вверх для пущей важности.

Тряхнул кудрями Юрий:

— Будь по–твоему, Василий Данилыч!

Бросив коня, пошел через толпу к степени. Семка подметил: боярин и в самом деле хром — на левую ногу припадает.

Мало ли краснобаев в Новом городе, а никого так не слушают люди. И кто его знает, чем берет? Вроде и говорит попросту, и не ново даже, ведь про волю вечевую да про славу новогородскую последнему мальчишке все известно, так вот нет же, бросит слово, другое, теплой рукой возьмет за сердце.

Над площадью такая тишина, что слышно, как под карнизом у Николы хлопают крыльями и воркуют голуби.

Семка с опаской поглядывает вокруг, рука сама собой лезет под шапку скрести затылок. «Ишь ты, ну народ! Гордость–то, гордость! К любому смерду не подступись! Вот он, Господин Великий Новгород!»

Василий Данилыч тоже поглядывает по сторонам, спрятал улыбку в бороду, лишь у глаз лучатся смешливые морщинки: «Хорошо говорит Юрка, язык без костей! И выгода прямая, Юрку покупать не надо. Ишь как красно бает, и народ ему верит, и сам себе верит. Потеха! Не иначе выйдет, поклонится царю Бердибеку Дмитрий Костянтинович новогородскими рублями, а его, боярина Василия, надо думать, не забудет своей милостью! Дело такое прибыльней, чем с немцами торговать, ей–богу, прибыльней!»

3. ШАКАЛ ПОШЕЛ НА ВОЛКА

Ночь была холодной, лунной.

Кутаясь в теплый верблюжий плащ, Кульна, сын хана Бердибека, неслышно крался по улицам и переулкам Сарай–Берке. [16] Столица Золотой Орды давно уже спала, но Кульна был осторожен, шел с оглядкой, выбирал самые темные места, где падали глубокие черные тени.

Улица круто повернула; особенно яркими показались освещенные луной белые стены домов. «Хоть бы тучка прикрыла луну. Верблюжий след на сухой пыли и тот ясно виден!»

Кульна остановился в тени, чутко прислушался, выглянул из–за угла: впереди темной громадой высился ханский дворец — Алтын–таш — Золотой камень.

«Вот он, желанный, как солнце, и недоступный, как небо, дворец! Вот он — Алтын–таш!.. Но почему недоступный? Пора прах боязни кровью смыть». Кульна коротко передохнул. «Кровью… Чьей? Золотой кровью золотого рода Чингис–хана. [17] Пусть! Или сердце в моей груди гонит по моим жилам не ту же золотую кровь Чингиса, Великого Предка, Потрясателя Вселенной? Нет! Ту же! Ту!.. Ишь колотится!..»

Кульна замер, вслушиваясь в торопливые, тревожные толчки сердца.

«Трепещет, бьется, только его и слышно, а вокруг тихо… как тихо! Как страшно! Нигде ни огонька, только лунный свет чуть поблескивает над дворцом на золотом полумесяце. К добру ли это? Свет холодный, зловещий…»

В соседнем переулке послышались осторожные шаги. Прижался к стене, рука сама собой схватила рукоять кинжала.

— Челибей, ты?

— Я, Кульна–хан! — Молодой рослый татарин показался из–за угла.

Чуть заметная судорога пробежала по губам, шевельнула редкие усы; Кульна усмехнулся обычной скрытной усмешкой, как улыбался всегда только для себя, скрывая от других и усмешку, как привык скрывать глаза и мысли.

Сказал хрипло:

— Ханом меня не зови — рано! Готовы ли вы?

— Все готовы. Прикажи начинать.

Кульна оглянулся по сторонам — никого. Оглянулся еще раз, подошел к Челибею вплотную, зашептал на ухо.

Осторожен, ай как осторожен ханский сын! Может быть, так и надо, но ему, баатуру [18] Челибею, это не по сердцу — не богатырское то дело.

Стало противно от влажного горячего шепота. Не дослушав, Челибей выпрямился, сказал спокойно:

— Все будет сделано так, как велишь ты, Кульна–хан, — в упор взглянул на сверкнувшие в темноте глаза Кульны, кончил тем же ровным голосом: — Все помню, повторять не надо.