Она уложила волосы валиком в стиле «помпадур». «Помпадур» давно вышел из моды, но его носили, когда Валенси впервые уложила волосы, и тетя Веллингтон посчитала, что она всегда должна иметь такую прическу.

— Только это подходит тебе. У тебя слишком маленькое лицо, поэтому нужно увеличивать его эффектом «помпадур», — сказала тетя Веллингтон. Она всегда провозглашала простые вещи так, словно делилась глубокой и важной истиной.

Валенси очень хотела спустить волосы ниже на лоб и прикрыть уши пышными прядями, как носила Олив. Но авторитетное мнение тети Веллингтон настолько повлияло на нее, что с тех пор она так и не решилась изменить прическу. Однако, существовало ещё много всего, чего Валенси не смела делать.

«Всю жизнь я всего боялась, — горько подумала она. Первым ее воспоминанием был страх перед большим черным медведем, который, по словам кузины Стиклз, жил в кладовке под лестницей. — И всегда буду — я знаю это — и не смогу справится с собой. Не знаю, что это значит — не бояться».

Боялась припадков угрюмости своей матери, боялась обидеть дядю Бенджамина, боялась стать мишенью оскорблений тети Веллингтон, боялась язвительных реплик тети Изабеллы, боялась неодобрения дяди Джеймса, боялась не следовать мнениям и предрассудкам семьи, боялась нарушить приличия, боялась сказать то, что на самом деле думает, боялась нищеты в старости. Страх — страх — страх — ей никогда не сбежать от него. Он связал и опутал ее, словно стальная паутина. Только в своём Голубом замке она находила временное избавление. Но в это утро Валенси больше не верила, что у нее есть Голубой замок. Ей никогда не найти его. Двадцать девять лет, незамужняя, нежеланная — что ей делать с этим сказочным поместьем? Раз и навсегда она выбросит всю детскую чушь из своей жизни и решительно взглянет в лицо реальности.

Она отвернулась от недружелюбного зеркала и посмотрела в окно. Безобразный вид до боли угнетал ее: покосившийся забор; полуразрушенная вагонная мастерская в соседнем дворе, обклеенная грубыми, дико раскрашенными рекламными плакатами; закопченное здание станции вдали, где даже в этот ранний час слонялись жуткие бродяги. В потоках дождя пейзаж казался еще более противным, чем обычно, а особенно — реклама «Сохраните цвет лица школьницы». Это было просто невыносимо. Нигде ни проблеска красоты, «Точно, как в моей жизни», — мрачно подумала Валенси. Ее короткая горечь прошла. Она приняла факты покорно, как всегда принимала их. Она была одной из тех, чья жизнь просто проходит мимо. Ничто не могло измениться. В таком настроении Валенси спустилась к завтраку.

Завтрак всегда был одинаков. Овсяная каша, которую Валенси ненавидела, тост с чаем и одна чайная ложка мармелада. Миссис Фредерик считала, что две ложки — расточительно, но для Валенси это было неважно, она также ненавидела и мармелад. Холодная мрачная столовая была еще холоднее и мрачнее, чем обычно; дождь потоком лил за окном, со стен глазели ушедшие Стирлинги, в скверных золоченых рамах, шириной больше, чем портреты. А кузина Стиклз еще и пожелала Валенси многих повторений этого дня!

— Сядь прямо, Досс, — было все, что сказала ей мать.

Валенси села прямо. Говорила с матерью и кузиной Стиклз о том, о чем говорили всегда. Она никогда не задумывалась, что произошло бы, если попробовать поговорить о чем-то другом. Она просто знала. Поэтому никогда этого не делала.

Миссис Фредерик была обижена на Провидение за то, что оно послало дождь в день, когда она хотела пойти на пикник, поэтому ела свой завтрак в обиженном молчании, за которое Валенси была ей весьма признательна. Но Кристин Стиклз, как обычно, ныла, жалуясь на все и вся — погоду, течь в кладовке, цены на овсянку и масло, — Валенси тотчас подумала, что намазывает свой тост слишком щедро — и эпидемию свинки в Дирвуде.

— Досс обязательно подцепит ее, — предчувствовала она.

— Досс не должна ходить туда, где может заразиться свинкой, — заключила миссис Фредерик.

У Валенси никогда не было ни свинки, ни коклюша, ни ветрянки, ни кори и прочего, что ей следовало бы подцепить — ничего, кроме тяжелых простуд каждую зиму. Зимние простуды Досс стали чем-то вроде семейной традиции. Ничто, казалось, не могло защитить ее. Миссис Фредерик и кузина Стиклз сражались с ними изо всех сил. В одну из зим они с ноября по май держали Валенси дома в теплой гостиной. Ей даже не позволяли ходить в церковь. Но Валенси подхватывала простуду за простудой и закончила бронхитом в июне.

— В моей семье никогда такого не бывало, — сказала миссис Фредерик, намекая, что это, должно быть, склонность Стирлингов.

— Стирлинги редко простужаются, — обиженно заметила кузина Стиклз. Она принадлежала к Стирлингам.

— Я считаю, — сказала миссис Фредерик, — что если человек примет решение не простужаться, у него не будет простуд.

Так вот в чем была причина. Виновата сама Валенси.

Но в это утро особенно невыносимым для Валенси стало то, что ее называли Досс. Она терпела это двадцать девять лет и вдруг поняла, что больше не может терпеть. Ее полное имя было Валенси Джейн. Сочетание звучало ужасно, но ей нравилось Валенси, с этим затейливым заморским привкусом. Оставалось загадкой, как Стирлинги позволили окрестить ее так. Ей рассказывали, что ее дедушка по матери, старый Амос Вансбарра, сам выбрал для нее имя. Отец присоединил свой цент, добавив Джейн, чтобы придать имени цивилизованность. А затем семейство нашло выход из положения, дав ей прозвище Досс. Никто, кроме чужих, не называл ее Валенси.

— Мама, — неуверенно произнесла она, — ты не возражаешь против того, чтобы называть меня Валенси? Досс кажется таким… таким… мне оно не нравится.

Миссис Фредерик изумленно взглянула на дочь. Она носила очки с чрезвычайно сильными линзами, которые придавали ее глазам особенно неприветливое выражение.

— А что не так с Досс?

— Оно кажется слишком… детским, — пробормотала Валенси.

— О! — миссис Фредерик была Вансбарра, а улыбка у Вансбарра не была в ходу. — Я понимаю. Кстати, это очень тебе подходит. Честно говоря, ты все еще ребенок, мое дорогое дитя.

— Мне двадцать девять лет, — в отчаянии сказало дорогое дитя.

— На твоем месте я бы не кричала об этом на каждом углу, — заявила миссис Фредерик. — Двадцать девять! Когда мне исполнилось столько, я была замужем уже девять лет.

— Я вышла замуж в семнадцать, — гордо добавила кузина Стиклз.

Валенси украдкой взглянула на них. Миссис Фредерик, если исключить ее ужасные очки и крючковатый нос, который делал ее похожей на попугая больше, чем сам попугай похож на себя, вовсе не выглядела уродливой. В свои двадцать она, возможно, была довольно симпатичной. Но кузина Стиклз! Удивительно, что нашелся мужчина, которому она понравилась. Валенси подумала, что кузина Стиклз с ее широким, плоским, морщинистым лицом, с родинкой прямо на кончике короткого носа, щетиной на подбородке, желтой морщинистой шеей, выцветшими глазами навыкате, складками у тонкого рта, все же имела над ней преимущество — право смотреть сверху вниз. И она была нужна миссис Фредерик. Валенси с горечью размышляла, что же это значит — быть необходимым кому-то, быть желанным. Она не была нужна никому на свете, и, исчезни она вдруг, никто бы не скучал по ней. Она стала разочарованием для своей матери. Никто не любил ее. У нее даже никогда не было подруги.