После долгого трудного перехода мы испытывали потребность в отдыхе и подкреплении; нам хотелось остановиться на берегу ручья на всю ночь, даже на день или на два. Ряды ив уходили по берегам ручья километров на двадцать пять в долину. Под густым навесом листвы росли пахучие травы, известные в Мексике под названием граммидов. Трава эта сочна и питательна, и лошади и мулы любят лакомиться ею наравне с дикими зверями. Наши мулы и лошади уделили граммидам большое внимание. Едва утолив жажду, они бросились щипать траву с блестящими от жадности глазами. Мы разгрузили их и расседлали, привязали к колышкам и предоставили им досыта наедаться.

Сами же занялись приготовлением ужина. От голода мы пока что не слишком страдали. Во время перехода по равнине мы жевали вяленое мясо, но есть его пришлось почти сырым; впрочем, «тазахо», как зовут его в Мексике, – довольно посредственная пища, безразлично – в сыром или жареном виде. Продержавшись таким образом больше недели, мы горели желанием поесть свежего мяса. В течение всего перехода от Эль-Пасо мы не встретили дичи, если не считать полудюжин тощих антилоп, из которых только одну удалось подстрелить из ружья.

Покуда мы привязывали животных и готовили ужин, состоявший из кофе и тазахо, один из наших охотников, по имени Линкольн, пошел поохотиться в долине. Мы слышали, как просвистела его пуля по горному коридору, потом, взглянув наверх, увидели стадо диких баранов, скачущее с вершины на вершину, подобно испуганной птичьей стае, спасающейся на утесе.

Вскоре показался и сам Линкольн, неся на руках одного из этих баранов: по большим рогам в форме полумесяца мы определили сразу его трофей. Баран был величиной с оленя, и ловкие охотники, вооружившись ножами, мигом его освежевали. Тем временем дружно застучали топоры, подрубленное шелковичное дерево свалилось на землю и вскоре запылало. Нарезанные ломтями бараньи бока были подвешены к огню, а котелок с кофе задрожал, забулькал и наконец закипел, распространяя крепкий живительный аромат.

Поужинав, мы завернулись в свои одеяла, забыли все опасности и трудности перехода.

Проснулись мы освеженные и бодрые и, позавтракав, устроили совещание о дальнейшем маршруте. Безусловно, нам следовало идти по течению ручья, но он, увы, направлялся к югу, а на юге нам нечего было делать. Приходилось направиться к западу. В самом разгаре наших споров раздался крик охотника Линкольна.

Он стоял посреди равнины, невдалеке от ив, и глядел на юг. Все взоры к нему обратились, и, к великому нашему удивлению, мы заметили дымок, поднимавшийся над равниной.

– Это индейцы! – воскликнул один из наших спутников.

– Там, внизу, в прериях, – заговорил Линкольн, – когда я охотился за дикими баранами, мне бросилось в глаза подозрительное углубление. Дым как будто поднимается оттуда; без огня дыма не бывает, а где огонь – там и люди. Там краснокожие или белые…

– Это индейцы, безусловно, индейцы, – раздались взволнованные голоса. – Кто еще может бродить в этих местах, в сотнях миль от ближайшего жилья? Конечно, это индейцы…

Мы бегло посовещались о том, что предпринять. Огонь потушили, а лошадей с мулами отвели под ивовый навес. Одни предлагали выслать разведку вдоль ручья, другие – подняться в горы, обозреть оттуда всю окрестность и установить происхождение дымка. Это был наиболее благоразумный совет. Если даже горная разведка не даст никаких результатов, никогда не будет поздно отправиться к ручью.

Человек шесть из нас, оставив прочих сторожить бивуак, немедленно поднялись в гору.

Мы карабкались над долиной, время от времени делая передышку и обозревая даль. Таким образом мы поднялись на порядочную высоту.

Наконец мы заметили язык пламени, как будто вырывавшийся из глубокого барранкоса, куда низвергался ручей. Но что-либо разглядеть нa таком расстоянии было невозможно.

Зато мы видели равнину, простиравшуюся далеко за черту огня, потрескавшуюся и бесплодную. Лишь с одной стороны, а именно с запада, виднелся пояс зелени, кое-где разбросанные одинокие деревья и там и сям пятна тощих кустарников.

Эта зеленая полоса рассекалась глубокой щелью в земле, по всей вероятности, руслом ручья, вытекавшего из барранкоса.

Так как с высоты нельзя было ничего больше установить, мы вернулись к нашим спутникам на бивуак. Здесь было решено, что отборные разведчики пойдут вдоль течения ручья, чтобы исподволь, с осторожностью исследовать эту странную долину. Мы выступили, как и прежде, вшестером, оставив лошадей на привязи. Шли в полном молчании, крадучись под ивами, стараясь держаться как можно ближе к ручью; так прошли километров десять и уже очутились у самой грани барранкоса.

Здесь послышался шум, напоминающий падение воды; мы решили, что это водопад, образованный ручьем, низвергающимся в эту странную долину, которая мало-помалу открывалась нашим глазам. Догадка оправдалась. Через мгновение нам удалось вскарабкаться на вершину скалистого пика, откуда свергался поток с двухсотфутовой высоты.

Эта мощно падающая вода, наверху распушенная струйками, как лошадиный хвост, внизу разбивающаяся в клокочущей пене, а потом разлетающаяся фонтаном белоснежных брызг, переливающихся на солнце всеми цветами радуги, – была великолепным зрелищем. Да, картина была очаровательная, но взоры наши вскоре обратились к другим предметам, которые наполнили нас удивлением.

Вода, наверху распушенная струйками, как лошадиный хвост, внизу разбивающаяся в клокочущей пене, – была великолепным зрелищем

Внизу под нами, довольно далеко, простиралась цветущая долина с пышной растительностью. Эта райская лощинка имела почти овальную форму и с трех сторон была ограничена почти отвесными кручами. В длину она имела, должно быть, километров шестнадцать, а в самом широком месте – восемь. Мы стояли над верхним ее краем и, таким образом, видели ее как на ладони. По краям пропасти деревья росли почти горизонтально; иные из них касались верхушками земли: это были кедры и сосны. Здесь же мы заметили большие ветви колючих кактусов, которые торчали из расщелин. Дальше росли пышные клены, как раз против кручи; их пурпурные листья были особенно приятны в соседстве с зелено-коричневой листвой кедров и кактусами17. Иные из этих растений занесло на самую вышку над зияющей пропастью. На склонах этой возвышенности все было строго, мрачно и величаво.

Но до чего менялся пейзаж, если поглядеть вниз: там все нежилось, играло и улыбалось. На обширных лесных участках густые навесы листвы словно ковром одевали почву; то здесь, то там в редкие просветы сквозила яркая зелень лужаек. Листва была расцвечена всеми оттенками поздней осени: желтый, оранжевый, пурпурный, каштановый – и все переливы от зеленого до белого были пышно разбросаны, как шерстяные цветы на гобелене18.

В центре долины сверкало прозрачное озеро, чистое, как хрусталь, и гладкое, как зеркало. Солнце стояло в зените, и лучи его, отражаясь на поверхности озера, придавали ему вид листа золоченой бумаги. Границы озера были трудноразличимы, так как их скрывала густая листва; но дымок, обративший на себя наше внимание, как легко было заметить, поднимался с восточного берега.