– Остальные дела, как я понимаю, на фиг? Минтопэнерго и прочее…

– Не на фиг, но Замятин прежде всего.

– Спиннинг – лучший подарок для настоящего мужчины. Всего триста пятьдесят долларов, а удовольствия на миллион. – Суетливый продавец с хитрыми глазами совал в руки Турецкому удилище. – Вы только подержите его в руках, и вы влюбитесь на всю жизнь…

Лидочка просила приехать к восьми и соблюсти все меры предосторожности, вот Турецкий и начал усиленно их соблюдать. Добрался на такси за двадцать минут до назначенного времени, отпустил машину за квартал до нужного дома и, чтобы проверить, не торчит ли кто-нибудь подозрительный под Лидочкиными окнами, зашел в рыболовный магазинчик, удачно расположенный на противоположной стороне улицы.

– Конечно, кто-то предпочитает охоту, «Вепрь» или «Сайга» – это тоже солидный подарок, но кровопролитие? Я же вижу, вы интеллигентный человек, зачем убивать несчастных животных? Другое дело рыбалка – тонкая интеллектуальная игра. Противник скрыт в мутной глубине, он думает, что хитрее и умнее вас, но вот он заглатывает наживку и уже бьется в ваших руках… Вы любите шпионские романы? Это чем-то похоже. Вы резидент, шпион или наоборот, как вам больше нравится…

Штирлиц– 2, усмехнулся про себя Турецкий, с той только разницей, что там разговор шел о птицах, а здесь о рыбе. Свет у Лидочки горел. На подоконнике не было ни развесистой герани, ни тридцати трех утюгов. Плейшнеры не падали из окон, и у подъезда было абсолютно пусто. А продавец, уже наверняка сообразивший, что ничего Турецкий у него не купит, все продолжал болтать.

– Вы насытились победой, вы торжествуете, теперь самое время проявить великодушие. Вы можете отпустить пленника и начать охоту сначала. А скажите, можно ли отпустить медведя с простреленной головой? Вот! Лучшего подарка вы не найдете…

– А почему вы решили, что я выбираю подарок? – поинтересовался Турецкий.

– Извините великодушно, вы, конечно, интеллигентный человек, но вы не рыбак.

И не шпион, добавил про себя Турецкий и, поплотнее запахнув воротник куртки, решительно направился к Лидочкиному подъезду.

В подъезде было темно. Не то чтобы как у негра… но лифт не работал, и ступеньки пришлось искать на ощупь.

Преодолев первый пролет, Турецкий наконец поймал ритм, перестал вытягивать руки перед собой, чтобы случайно на что-то не напороться, и немного расслабился. Второй пролет дался уже намного легче. Но тут «важняк» кожей ощутил, что он в подъезде не один.

Выше был еще кто-то, этот кто-то также ощупью спускался по лестнице, а теперь вдруг остановился и… дышит. Желая убедиться, что это не его же собственное разгулявшееся воображение играет с ним злые шутки, Турецкий задержал дыхание. Звук не исчез. Тот, который стоял наверху, дышал по-прежнему. Тяжело, надрывно, со всхлипами. Чтобы так дышать, нужно было пробежать как минимум километра три по пересеченной местности с полной выкладкой или иметь килограммов сто тридцать весу.

А может, он тоже боится? Услышал шаги в темноте и испугался.

Турецкий потянулся за зажигалкой. Пусть он увидит, что идет нормальный интеллигентный человек, что бояться нечего. Не нужно возвращаться назад в квартиру за бейсбольной битой или обрезком водопроводной трубы…

Если, конечно, это не хитрый трюк. Щелчок зажигалки, хлопок – и пуля между глаз. Печальный финал матерого следователя. Но не стоять же тут вечно!

Вместо зажигалки Турецкий достал ПМ.

А тот наверху, которому тоже осточертело ждать, сорвался с места и понесся вниз. Странный цокот, как будто подков, по бетону ступенек и все то же тяжелое и хриплое, но стремительно приближающееся дыхание. Собака?

Банзай! Турецкий рванулся навстречу.

В кромешной темноте мелькнули два огромных красных глаза, и тупой удар впечатал «важняка» затылком в чью-то дверь. ПМ отлетел в сторону.

Собака– убийца.

Натасканная на людей, перекусывающая глотку вместе с шейными позвонками. Такому обойму в пузо – и то будет мало. Турецкий задыхался под волосатой тушей, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. А зверь не торопился вершить свое черное дело, забавляясь с жертвой, как кот с полузадушенной мышкой.

Где– то наверху хлопнула дверь, и в проеме лестницы мелькнул луч фонарика.

– Боб!

У Турецкого уже темнело в глазах от отсутствия воздуха.

– Боб!

Кто– то чертовски медленно и неуверенно спускался.

– Ах ты свинья! А ну встань с дяди немедленно!!!

Мокрый шершавый язык прошелся по лицу «важняка», сбил кепку и защекотал ухо. Нехотя, покряхтывая и обиженно сопя, убивец поднялся и отошел в сторону.

– Извините его, пожалуйста, он такой балованный, – оправдывалась девочка лет десяти, любовно поглаживая свое волосатое страшилище.

Турецкий судорожно глотал кислород.

– Ой, а это вы потеряли? – Девочка подняла пистолет и прицелилась в голову Боба. – Я тебя сейчас, плохая собака!

– Нет!!! – Турецкий еле успел клацнуть предохранителем, до того как девочка нажала на курок.

– А вы не бандит? – подозрительно поинтересовалась девочка.

– Милиционер, – отрезал Турецкий и через две ступеньки пошагал наверх.

– Мы с Бобом уважаем милиционеров, – донеслось вслед.

Инара. 1967 год

– Сегодня вы вступаете в большую кипучую жизнь, перед вами горизонты новых побед и новых свершений, вам строить светлое коммунистическое будущее нашей необъятной родины, крепить мир и международную солидарность… – Толстая директриса школы осторожно смахивала пот с обильно наштукатуренного лица.

Выпускники слушали ее в жаркой, пропахшей краской тишине свежеотремонтированного актового зала – кто-то перешептываясь о своем, кто-то безудержно улыбаясь, кто-то даже украдкой вытирая слезы.

– Сегодня мы чествуем вас, выпускники 1967 года! Сегодня мы гордимся…

Инаре было скучно. Скучно и досадно слушать весь этот восторженный вздор, и особенно странно звучала эта речь из уст пожилой усталой директрисы. Вот в этом же розовом, давно не модном платье с аляповатыми желтыми тюльпанами на рахитичных серых ножках она встречала их первоклашками и, наверное, многих до них. И скольких еще проводит она в том же платье в «большую кипучую» жизнь, повторяя одни и те же слова, которые звучат скорее как панихида то ли по их детству, то ли по ее, директрисиной, жизни.

Школа для Инары была тюрьмой, постылой обязанностью и никому не нужной рутиной, и конечно же прощание с ней было праздником. Только отметить его хотелось не здесь, не так и не с этими людьми.

Девчонки в классе Инару Филиппову не любили, считали гордячкой и за глаза звали фифой. И потому, что она была красивее всех, и потому, что держалась всегда чуть покровительственно со всеми девчонками и надменно со всеми мальчишками, и, главное, потому, что, несмотря на весьма посредственные успехи в учебе, учителя всегда относились к ней более снисходительно, чем к остальным. Отец Инары был светилом советской медицины, хирургом с мировым именем, профессором и прочая, и прочая, и прочая… Естественно, ни на какие родительские собрания он не ходил, а видя в аттестатах дочери преимущественно тройки, относился к этому спокойно – главное, чтобы человек был хороший, а аттестат – это формальность, не более.