так, словно затаптывал в землю конокрада.

Когда сотрудники, тесня друг друга и вытирая взмокшие затылки, вырывались из кабинета на волю, а Петр Петрович оставался наедине со своим столом, наступали тихие, блаженные минуты мечтаний и обдумывания планов ближайших и долговременных.

Сначала он представлял, как будут гармонировать со столом напольные часы работы французского мастера XVII века, которые пообещал ему один обанкротившийся, но необычайно прыткий и нахальный фирмач, за что предварительно сорвал дерзкое и абсолютно невыгодное для министерства соглашение.

Потом, глядя в окно на сползающую завесу из искрящихся снежинок, сквозь которую слабо угадывались контуры мощных зданий, думал о Гавайских островах.

«Там сейчас хорошо, — рассуждал Петр Петрович, — ну. во-первых, очень тепло, пальмы там, прибой, конечно, во-вторых, встречать будут на уровне. В-третьих, Танька с Эдысой обещали подлететь из своего тепленького посольства. Зятек не сахар, конечно, понятно, что не на Таньке, а на мне женился, но не такой уж дурачок, и хитрован, ой, хитрован, в посольстве у кореша сам до второй должности дорос, конечно, не будь меня, и не дорос бы, никогда не дорос, но ведь язык-то сам выучил — факт, и попробуй кто теперь доказать, что семейственность там, протекционизм — накось выкуси!»

Петр Петрович нежно глядел на телефонные аппараты — целая батарея аппаратов, черные, белые, красные, и вот эти два, и среди них вот этот…

Все чаще и чаще наступали минуты, когда упоение властью и гордость за проделанную карьеру вызывали легкое головокружение, в животе что-то сладко щекотало и обрывалось, подбородок сам по себе задирался, как на статуях римских цезарей, дыхание прерывалось, и наступал кайф.

Однажды в этот самый блаженный момент и заверещал телефон. Не какой-нибудь цветной, а «вот этот»… И то, что заверещал он именно сейчас, когда официальная работа уже закончилась и высокие руководители, задержавшись в кабинетах, завершали свои личные дела, успокаивало и даже обнадеживало.

«Значит, — подумал Петр Петрович, — звонок частный. Скорее всего, новый фильм на даче…»

И порывистым движением смахнул трубку с рычага:

— Рад приветствовать вас!..

Шеф обычно не отвечал на приветствия, но на этот раз ответил многословно и странной скороговоркой, спросил про здоровье, отчего Петр Петрович даже растерялся.

— Спасибо, вроде все в порядке…

— Вот и я думаю, что вроде. Пометь на календаре: завтра в десять быть на комиссии Верховного Совета.

— Пометил, — четко, как всегда в разговоре с шефом, отрапортовал Петр Петрович. — Какой вопрос готовить?

— Депутаты хотят, чтобы ты объяснил, почему заключил соглашение о невыгодных поставках сырья этой странной фирме, которая обанкротилась. — Шеф сделал паузу и задумчиво сказал: — Не понимаю, Петро, что заставило тебя ухнуть столько валюты, аиньки?

— У меня документы в порядке, тут одна стратегическая хитрость, дальновидное решение. — сухо забормотал Петр Петрович, — в предвидении далеко идущих благоприятных последствий…

— Вот и объяснишь, а заодно они хотят узнать, как ты лично понимаешь задачи, перед тобой поставленные, и твою позицию по преобразованию…

— Зачем им это? — простодушно удивился Петр Петрович. — Им что, делать нечего?

— Я тоже так думал, — вздохнул шеф. — А теперь не думаю. Хотят убедиться в твоей компетентности. Сейчас это модно. Надеюсь, годовой план и его реализацию знаешь наизусть?

— Да не так чтобы, но..

— Запомни: шпаргалки исключаются. Будут вопросы по северному комбинату, много жалоб.

— Про посольство не спросят? — вырвалось у Петра Петровича.

— Не понял.

— Извините, это я так, про свое…

Петр Петрович повесил трубку, вытащил расческу и тщательно причесал поредевшие на висках волосы. Потом нажал кнопку селектора:

— Леонид, какой у нас на севере комбинат портачит?

— Честно сказать, Петр Петрович, извините, конечно, все. А у вас какие-то сведения о конкретном?

— Ладно, потом.

Петр Петрович тщательно продул расческу и положил ее в нагрудный карман, сбоку важных корочек с золотым тиснением. Взялся было за трубку «вот этого» телефона, но отдернул руку и снова посмотрел в окно. Снег прошел, и громады высотных зданий четко вырисовывались в подернутом заревом ночном небе. Где-то гремела музыка, незнакомая и малоприятная, но кому-то она была по вкусу, если уж запустили громкоговорители на такую мощь. Это ж надо так нахально запускать, тут учреждение, госучреждение, а они даже не считаются, ни с чем не считаются, ни с должностью, ни с регалиями, запускают свою музыку и кривляются, а ты должен терпеть, да кто же это такой бесцеремонный, или с ним уже можно и не церемониться?

От этой мысли оборвалось что-то в животе, резко и болезненно, как это было однажды во время приступа аппендицита, когда лопнули спайки.

У подъезда стояла в напряженном ожидании большая черная машина. За плотно обитой дверью кабинета стрекотала пишущая машинка: рождались новые приказы, инструкции, циркуляры.

От Петра Петровича еще исходили мощные биотоки власти, и телефоны весело таращили на него свои круглые диски: позвони, прикажи. И он, Петр Петрович, вот сейчас, сию минуту, может, если захочет, подписать помощнику Леониду любую загранкомандировку, хоть на остров Эльбу, может закрыть не только северные, но и южные комбинаты, вот просто взять и закрыть, может назначить, снять, уволить, переставить, заставить…

Он торопливо взглянул на предмет зависти министерских щеголей— на свою «Сейку» с красными серпом и молотом на циферблате и буквами магического слова «перестройка», заменившими обычные цифры: до начала работы комиссии оставалось целых двадцать часов.

Петр Петрович сел в машину, как всегда, на заднее сиденье, вдавившись плечом в левый угол, приказал:

— Во Внуково, к цыганам!

Заметив удивленное лицо шофера, с горечью вспомнил, что цыган во Внукове давно уже нет.

ЧЬЯ ПРАВДА КРЕПЧЕ?

Илья Ильич жил точной, размеренной и утвержденной кем-то наверху жизнью. Ровно в восемь вставал, заученными движениями приводил себя в порядок, с особой тщательностью маскируя обнаженное темя кудрявой проседью с висков, и в полдевятого, облаченный в доспехи из безукоризненно отутюженной рубашки с картонными манжетами и идеально подогнанного по располневшей фигуре финского костюма, сидел с салфеткой на коленях за кухонным столом и энергично уничтожал любимую яичницу с ветчиной.

То, что уничтожал он именно яичницу с ветчиной, не было случайностью. Эта яичница была одной из первых ступенек, ведущих к комфорту, в котором привычно протекала его жизнь: некое подобное блюдо он едал в своей первой загранкомандировке, в Англии, когда еще довольно молодым человеком возглавлял делегацию неискушенных передовиков производства, которых можно было дурить, как детей.

От той поездки остались довольно смутные, но приятные воспоминания: даровые сигареты «Честерфилд», которыми хоть завались, припрятанные сувениры, бесплатное кофе «виз милк», которым хоть залейся, и