Началось это в апреле, когда ограбили казначея Кубанского казачьего войска. Лихой извозчик примчал его с Московского вокзала вместо гостиницы в один из зловещих гордеевских притонов. Там войсковому старшине дали поленом по голове, и очнулся он уже на берегу Мещерского озера, без казенных восьмидесяти тысяч рублей. Ладно, хоть не убили…

Три дня казак в жутком расстройстве торчал в приемной полицмейстера, проклиная Нижний Новгород и свою доверчивость. На четвертый день Благово через агентуру выяснил, что ограбил кубанца гордеевский «князь» Семен Ушастый и что после такого успеха он не просыхая гуляет у себя на родине, в Лысково. Войсковой старшина получил в итоге назад почти все деньги (Ушастый успел пропить только три тысячи), купил на них для войска полосового железа и уехал счастливый, не зная, как благодарить начальника Нижегородской сыскной полиции. А через неделю наказный атаман Кубанского войска граф Гейден прислал в подарок Благово в отдельном вагоне замечательного чагривого[3]текинского жеребца. Бывший морской офицер, Павел Афанасьевич и в кошмарном сне не мог представить себя в седле. Подумав немного, что делать с «нечаянной радостью», он подарил красавца-скакуна своему помощнику.

Вот поэтому Алексей и делал теперь дважды в неделю конные прогулки. В августе прошлого, 1879 года он получил, с согласия начальства, от Рогожской общины премию в пять тысяч рублей за спасение их казны от банды Оси Душегуба. На эти деньги Лыков купил небольшой дом на самом краю города, на углу улиц Спасской и Замковой Напольной, в шесть комнат, с огородом, конюшенным и дровяным сараями. Мать и сестра ликовали, хотя место было глухим. Прямо через дорогу расстилались выпасные луга городских обывателей, вдали виднелись кресты храма старинного села Высокова и крыши других пригородных деревень – Лапшихи, Кузнечихи и Грабиловки. На Лапшихинской горе один чудак, гарнизонного батальона капитан Можайский, в белом кителе кидался вниз головой с косогора в обнимку с каким-то якобы летательным устройством, которое летать вовсе не хотело.

Алексей на своем жеребце ездил до Высокова, дивился на чудачества капитана и через Солдатскую слободу возвращался домой. И вот на третьей или четвертой прогулке навстречу ему неожиданно попались два всадника: юноша, по виду гимназист старшего класса, и барышня лет восемнадцати в элегантной амазонке. Заметное сходство лиц наездников выдавало в них брата и сестру. Барышня поразила Алексея своей немного восточной красотой: черноволоса, смугла, капризно-кокетлива, но без жеманства, в благодушно-извинительной манере. Манера эта выяснилась очень быстро, потому как проехать молча мимо изумительного текинца (единственного в Нижнем Новгороде!) брат с сестрицей не смогли. Завязался разговор, из него выросло знакомство.

Брат и сестра – звали их Дмитрий и Ольга – оказались детьми известного в городе строительного подрядчика Климова. Дом их на Большой Печерской, выстроенный самим академиком Львом Далем, сыном составителя знаменитого словаря, поражал своей замечательной глухой орнаментальной резьбой и был в городе приметен. Алексей назвался чиновником губернаторской канцелярии в чине титулярного советника; у них в сыскном запрещалось распространяться посторонним о своей настоящей службе.

Ольга Климова произвела тогда на Алексея впечатление, но сама больше смотрела на скакуна, нежели на его хозяина. Или только притворялась? Кто их, барышень, разберет.

Личный опыт общения с женщинами (в том числе и самого интимного свойства) был у Лыкова не велик. На ярмарке все попадались гулящие, от них его воротило. Честные вдовы на Алексея, по его молодости, еще не заглядывались, барышни тоже вниманием не баловали по заурядности лыковской внешности. Самое сильное любовное приключение он получил на войне. Когда турок-арабистанец при штурме Столовой горы проткнул Алексея штыком, угодил он сначала в госпиталь в Тифлис, а потом в команду выздоравливающих в Геленджик. Будучи небольшой крепостью во время Крымской войны, город превратился теперь в крупный приморский центр, уступавший только Новороссийску. Тон в Геленджике по-прежнему задавали военные: стоял в казармах славный 4-й Черноморский батальон, куролесили кубанские и терские казаки, была база флота, имелись огромные провиантские склады и приличный госпиталь. Как следствие этого, сложилось и общество, специфическое, военно-кавказское. То есть, состоящее из офицеров и военных чиновников, их жен и еще торговцев, преимущественно греков. Вчерашний гимназист, потом кандидат на низшую классную должность, вольноопределяющийся Лыков этому обществу только козырял, становясь во фрунт в своей солдатской шинели.

Первым лицом в Геленджике был, разумеется, батальонный командир, старый кавказец, в молодые годы юнкером пивавший пунш еще с поручиками Лермонтовым и Милютиным. У седовласого полковника росла, как водится, дочь-красавица. Звали ее Александра, была она абсолютно независима, никакие условности в грош не ставила и делала что хотела. На общественное мнение ей воистину было наплевать. Александра ездила на охоту верхом в мужском седле, в драгунских брюках, курила, читала мемуары Казановы на французском и позволяла себя любить симпатичным корнетам и поручикам, меняя их по прихоти еженедельно. Отец в ней души не чаял, все причуды прощал, а половину и не знал, точнее, не хотел знать. Мать Саши скончалась еще в молодые годы, и наставить юное создание было некому; батальонные жены давно уже в бессилии махнули на нее рукой.

И вот эта бойкая, уверенная в себе, красивая девятнадцатилетняя барышня заметила Лыкова и подарила ему две недели своего внимания. Сначала были прогулки вдоль прибоя, потом поцелуи, потом сеновал на пригородной даче, жаркие губы и пылкая страсть… Затем приехал молодой стройный ротмистр с Георгиевским оружием, да еще и князь, а Лыкова услали ловить чеченских инсургентов. На этом любовь и закончилась.

И вот теперь, на три года повзрослевший, возмужавший, служащий начальником в серьезном месте титулярный советник Лыков познакомился с другой интересной барышней. Ольга попервоначалу не обратила на него внимания. Внешность самая обыкновенная, рост в седле не понять, но ясно, что не богатырский, да и «чинишко на нем дрянь». Плечи, разве что, необычно плотные и крутые, будто ваты понапихано. Но потом романтический девичий ум что-то заметил, а что-то домыслил. Откуда у титулярного советника такой роскошный конь? Улыбается – подарили. Ничего себе подарочек… Не от женщины ли? Говорит, что мелкая сошка в губернском правлении, а у самого золотые часы от министра. Да министр этих титулярных знать не знает, в упор не видит. На все вопросы о службе отшучивается, говорит, бумажки скучные крапает; может быть, он шпион? Или бастард великого князя? А когда у братцевой кобылы отлетела подкова, таинственный знакомец играючи скрутил ее в спираль. Папенькин кучер Егор, самый сильный в Верхнепосадском Троицком приходе, пыхтел-пыхтел, да так и не раскрутил, бросил, поминая лешего. Лежит с тех пор подкова на девичьем туалетном столике, и по вечерам Ольга вертит ее в своих тонких пальчиках.

И Лыков, и Ольга теперь с нетерпением дожидались вторников и четвергов, чтобы снова проехаться вместе верхами. А тут, понимаешь, «варшавские».