Вдруг она вырывается и, прежде чем он успевает ей помешать, прыгает в кровать на пустое место и зарывается под одеяло.

— Тут Сильвэн приходит в ярость.

— Считаю до трех, — предупреждает он, — и если ты не уйдешь, я тебя выкину вон! Будешь спать на лестнице, в погребе, где захочешь, мне все равно! Раз…

Диана не двигается. Она закрыла глаза и снова засунула палец в рот, вытянувшись на животе, положив голову набок на подушке Каролины.

— Два!

Диана не двигается.

— Три!

Сильвэн подходит к кровати и вдруг чувствует себя смешным со своим бессмысленным счетом. Она притворяется, что спит? Одеяло мерно поднимается на ее плечах. Хорошенькое лицо теперь спокойно и расслаблено. Никаких следов слез. Губы сложились в легкую улыбку вокруг пальца, который она перестала сосать. Если он возьмет ее на руки, чтобы вышвырнуть вон, она может закричать, разбудить Фафу и детей. На кого он будет похож? Он ложится на другую половину кровати. Без четверти четыре, и небо между деревьями еще посветлело. Несколькими минутами позже Сильвэн Шевире, разъяренный, усталый, спит, повернувшись спиной к Диане Ларшан.

На этот раз сон уносит его не на Шозе. Шевире запутывается в сложной истории, декорацией для которой служит знаменитая Очень Большая Французская Библиотека, на строительстве которой он действительно был двумя днями раньше, во время официального посещения.

Он стоит, облокотившись на перила временной платформы, возвышающейся над огромным котлованом. Кто-то рядом с ним, чьего лица он не может определить, изучает проект, расстановку башен и насаждение гектара леса внизу. Пока его проводник безапелляционным тоном объясняет ему план проведения будущих работ, Шевире смотрит в бинокль на то, что ему показывают, заботясь, как добросовестный работник, о том, чтобы выглядеть внимательным ко всему, что ему говорят. По стройке снуют рабочие, экскаватор зачерпывает груды земли и насыпает в самосвал. Вдруг Шевире замечает на дне котлована собственного деда Огюста, сидящего, расставив ноги, на глиняном холмике. Старик, в таких же сапогах, как у рабочих, что бродят поблизости, прислонился спиной к отвесной стене котлована. В бинокль Сильвэн видит, как тот внимательно рассматривает дыру у основания скалы, откуда вытекает ручеек, просачивающийся, по всей видимости, из Сены, что течет неподалеку. Дед Шевире принимается кидать горстями глину, пытаясь заткнуть дыру, но та увеличивается на глазах, и теперь оттуда вырывается поток желтоватой воды, сбивающий с ног хилого старика; с него слетает кепка, и вот он уже плавает в грязной воде, заливающей стройку с растущей силой.

Сильвэн хочет закричать, позвать на помощь, чтобы остановили этот поток, уносящий его деда, но тут его руку сжимает железная лапа, и человек, дававший объяснения по строительству, шепчет ему на ухо:

— Замолчите! Вы ничего не видели, слышите? Это всего лишь незначительный ин-ци-дент!.. К тому же вон идет госпожа Симона Вейль[2]…

Сильвэн оборачивается. Со стороны железной лестницы, ведущей к платформе, поднимается шум. Оттуда появляется толпа. Потрескивают магниевые вспышки, и появляется Симона Вейль в окружении журналистов и фотографов, толпящихся вокруг нее. Симона Вейль, или, скорее, особа, лишь отдаленно ее напоминающая. Гораздо моложе, без этого сурового вида, толстого зада и недоверчивого взгляда валахской крестьянки, присматривающей на рынке за своим прилавком с кроликами. Это очень миловидная молодая женщина, тоненькая и улыбчивая, с такой легкой походкой, что она словно едва касается платформы. Она идет прямо на Шевире, в сопровождении своры газетчиков. Не разжимая руки, проводник Шевире приказывает ему не обращать внимания на министершу. И Шевире, раздраженный этим помыканием, но обрадованный тем, что он избавлен от приличествующих реферансов, повинуется и отворачивается. Человек наконец отпустил его руку, и Шевире слышит, как он рассыпается в светских приветствиях. Ему хочется только одного: бежать отсюда, но как? Он не может перемахнуть через перила, а лестница, ведущая на легонькую платформу, дрожащую теперь под топотом вновь прибывших, — единственно возможный выход.

Перед ним, внизу, грязная вода Сены полностью затопила котлован, превратила его в огромное прямоугольное озеро, поглотив тракторы, экскаваторы, самосвалы и даже деда Огюста, которого больше не видно. Уровень озера все еще коварно поднимается, доходя почти до края котлована, и, несмотря на отвращение, которое Сильвэн Шевире испытывает к этой грязной, наверняка ледяной воде, он говорит себе, что скоро сможет туда нырнуть и сбежать. Если поплыть наискось к левому углу озера, он за несколько взмахов доберется до края котлована, параллельного набережной, и вылезет на берег по наваленным там бетонным блокам. И хотя прыжок в мутную воду заранее вызывает у него тошноту, он знает, что это его единственный шанс сбежать от толпы.

Ему надо действовать скорее, так как вода быстро прибывает и поверхность озера начинает подергиваться рябью под холодным ветром, нагоняющим волны на станины лестницы. Силвэн снимает пиджак, рубашку и обувь. Он дрожит от холода, но подтягивается на перилах, готовясь через них перелезть, когда вдруг чудное теплое прикосновение скользит от его плеч до самой поясницы. Ласка солнца, пробегающая от затылка до ягодиц, расслабляет на пути его мускулы и вызывает у него острое ощущение блаженства. Такое острое, что кошмарный сон рассеивается, и он открывает глаза, но ласка, которую он чувствует спиной, не прерывается.

Нет больше тревоги, лестницы, поднимающейся воды, толпы, мамаши Вейль и исчезнувшего деда. Сильвэн Шевире снова в своей комнате на улице Бак лежит на правом боку, повернувшись лицом к раскрытому окну. Его глаза снова закрылись, потому что он еще не до конца проснулся, и он намеренно продлевает сон, цепляется за его последние наплывы, а маленькая ручка, легкая, но бесстыжая, нежная, но уверенная, пробегает по его плечам, спине, соскальзывает до поясницы, касается ягодиц, поднимается, спускается, едва прикасаясь к нему, разжигая под его кожей огонь, и ему хочется мурлыкать. В полусознательном состоянии он ощущает ласку, постепенно пробуждающую его тело. От каждого прикосновения маленькой ручки по телу пробегают восхитительные мурашки, обостряется чувствительность нервных окончаний и кровь приливает к месту сочленения бедер. Каролина? Он пробуждается от собственной эрекции. Улыбается, оборачивается, внезапно окутанный, окруженный, осажденный, опоясанный, опутанный, оседланный, обманутый нежностью, обладающей скрытой силой спрута и его смертоносным упорством; ощущением чудесной, но неожиданной свежести, сродни той, что доставляет пересохшему рту утоляющая плоть персика, спрятанная под шершавым пушком бархатистой оболочки.

Еще в полусне, Сильвэн восхищается этому противоречивому наслаждению, что пробуждает его тело прежде сознания и вызывает в нем восторг от чистого соприкосновения — прикосновения новорожденного, прижавшегося, после тысячи мук окончательного разрыва, к обнаженной коже своей матери, — далекое воспоминание о потерянном счастье. Однако в глубине растущего наслаждения есть болезненное раздвоение, с которым он всеми силами хочет покончить. Напрягшись до предела, он слепо пытается соединиться с этой другой частью его самого, что ищет его, зовет, находит, приникает к нему всем телом, от плеч до колен. Сейчас ему это удается, уже почти удалось. Он раскрывает глаза в русом лесу, шелковистой кипе, рассыпавшейся по его лицу, щекочущей так, что хочется чихать, душащей. И Сильвэн Шевире мгновенно пробуждается и резким движением пытается оторваться от этого чего-то свежего и теплого, что смеется и шепчет ему на ухо: