Красивый парень этот Огюст. Высокий, черноволосый, ладно сложенный, с живыми глазами, передавшимися по наследству его внуку, Сильвэну. И веселый, довольный жизнью в бухте Мон-Сен-Мишель, где он провел всю свою жизнь, бродя с удочками, сачками и садками для омаров между Шозе и Менкье. И при этом бонвиван, хохотун и любезник, приводивший в сердечный трепет девиц и их мамаш от Кутэнвиля до Сен-Жан-ле-Тома (взгляните-ка на карту!)

Именно на главном острове Шозе в большой прилив сентября 1919 года Огюст Шевире воспылал любовью к Зели Бетэн, девице из Авранша, чей отец, негоциант, владел несколькими бакалейными лавками в Котантэне, несколькими гектарами земли возле Вильдье-ле-Пуаль и самым доходным промыслом вместе с бакалеей — тремя лавками сувениров для летних туристов.

Фанатик рыбной ловли, папаша Бетэн снимал на год хижину на Шозе, чтобы хранить там удочки и плоскодонку, поэтому прилива ждать никогда не приходилось. Зели, его единственная дочь, ездила вместе с ним, сначала в детстве, потом в отрочестве, так же пламенно увлекаясь рыбной ловлей, как и отец.

Главный остров Шозе, единственный обитаемый в архипелаге, — такой маленький, несмотря на свое название «большого острова», что там все друг друга знают. Отец и дочь Бетэны хотя и были чужаками, познакомились с рыбаками. Малышка была такой забавной, без устали таская свои корзины и садки, уцепившись за штаны отца. Огюст Шевире, таким образом, знал ее уже давно, но этой хорошенькой брюнетке должно было исполниться девятнадцать, чтобы он по-настоящему увидел ее и заинтересовался так, что сопровождал их с отцом целый день на ловле креветок в лужах, оставленных отливом, — он, ловец омаров, презиравший ловлю без лодки, подходящую лишь старикам, женщинам и чужакам!

Красива ли была Зели? На вкус Огюста, более расположенного к пампушкам, немного тоща, маленькие грудки, плоские бедра, но она была высокой, стройной, с квадратными плечами молодого юнги и тонкими ногами. С густыми черными волосами, скрученными на затылке в шиньон, молочным цветом лица, слегка испорченным на носу и скулах рыжими конопушками, из-за которых злые языки говорили, что она смотрела на солнце сквозь дуршлаг, она была полной противоположностью щекастых румяных нормандок, с которыми обычно имел дело Огюст. В ее удлиненном лице, возможно, с немного длинноватым носом, было городское изящество. Больше всего в ней поражала ее манера бросать вам прямо в лицо двойной отсвет своих глаз, чей очень светлый серо-голубой цвет был точно таким же, как у моря в июне, когда, в легкой жаркой дымке, горизонт сливается с небом. У дочери бакалейщика была, конечно, не голубая кровь, но она так прямо держалась и ступала по земле с так гордо поднятой головой, что это выделяло ее среди местных девушек. Она по-своему была вызывающей.

Короче, бросив папашу Бетэна у Западных Рондов, Огюст увез Зели на островок Вирго, где во время летнего равноденствия кишмя кишат самые лучшие креветки. Зели думала только о ловле, но воздух островов по праву считается возбуждающим чувства; хорошо известно, что пай-девочка на материке словно с ума сходит на островах. И поскольку ангелы-хранители в ужасе упорно отказываются сопровождать туда красавиц, чья охрана на них возложена, Огюст, наловчившийся еще с Салоник, быстро опрокинул Зели на ложе из водорослей на пустынном островке; и с ее доброго согласия: она понимала, что в этот день у нее был самый замечательный улов. Они вернулись рука об руку, и пришлось их по-быстрому поженить.

Папаша Бетэн не так уж был рад отдать единственную дочь рыбаку без гроша в кармане, но поступить иначе нельзя, если Лазели — так ее отныне будут называть — что-нибудь решила! По правде говоря, Леон Бетэн, вдовый с десяток лет, уже давно не чувствовал в себе сил одному противостоять планам дочери с очень твердым характером, и это еще слабо сказано.

Итак, молодожены поселились в доме Огюста, который они с годами расширили, чтобы разместить там своих семерых детей: мальчика и шесть девочек. Старея, папаша Бетэн был рад, высадившись на Шозе, войти в удобный дом, где можно обогреться, возвращаясь с рыбалки.

Влюбленная в остров так же, как в мужа — а может быть, и больше, — Лазели позабыла Авранш и свои развлечения. Она жила там круглый год. Когда Огюст уезжал к Менкье за омарами на своей лодке и со своими двумя матросами, Лазели предоставляла детей самим себе, чтобы тоже отправиться порыбачить — пешком, когда море, в дни равноденствия, отступало далеко; в остальное время — на плоскодонке.

Рыбалка была страстью Лазели, ее пороком, и она отправлялась на нее с тем же горячечным нетерпением, с каким одержимый игрой в баккара бежит в казино. Как и он, она делала устоявшиеся ставки на силу ветра, время года, час. Она шла на встречу со всем, что скользит, плавает, прыгает, прячется, зарывается в песок, скрывается между двумя течениями или в норах под скалами. У нее было чутье на ловушки, засады, точно расставленные сети, западни, которые невозможно избежать. Ей нужно было найти и взять. Она всегда находила и забирала.

Неутомимая, порой перебираясь вброд почти по пояс в ледяной воде, она преследовала жирных креветок, притаившихся в лужах после отлива. Быстрым движением сачка она задирала шевелюры водорослей, под которыми таились креветки, укрывшись от солнца. Лазели инстинктивно чуяла самые многообещающие лужи и приближалась к ним, тихо, задержав дыхание, заботясь о том, чтобы ее тень не упала на лужу и не разбудила подозрительных козявок, и когда она подтягивала к себе сачок, полный копошившихся в нем креветок, кудахтала от удовольствия, засовывая их горстями в плетеную корзину, которую носила через плечо.

Бродя по скалам архипелага с самого детства, Лазели знала все его богатства, норы с омарами, лагуны с петушками и гребешками, этими глупыми созданиями, — достаточно изобразить, хлопая в ладоши, звук их захлопывающихся раковин, чтобы они ответили сухим щелканьем и тотчас обнаружили свое присутствие, приподнявшись над песком. Она знала также, где найти плоских устриц, огромных и йодированных, которые в Париже стоили бы целое состояние.

Ее видели ближе к вечеру, во время прилива, когда она уезжала, управляясь с лодкой, как мужчина, расставить сети, за которыми возвращалась на заре. Она знала каждый камешек, каждый голяк, каждый ручей и так хорошо была знакома с течением, что плавала одна между скал, без часов и компаса, принюхиваясь к ветру, приглядываясь к цвету дна, перемещению шапок плавучих водорослей, дававших ей указания относительно времени и приливов.

Затем Лазели часами сидела на причале, чистя сачок, выбрасывая в воду клочки водорослей и слишком мелкую рыбу, выбирая с бесконечным терпением макрель, барабулек и мерлангов, иногда окуней, взятых за жабры, запутавшихся в сетях. Клала начинку в садки для омаров, наживляла кусочки свежей рыбы на проволоку, а иногда, к великой радости детишек, осторожно стоявших в сторонке, сражалась с яростным угрем, убивая его палкой.

Эта красивая молчаливая женщина, охотно бывающая одна, не смешивалась с обитателями острова. Поскольку она приехала из других мест и была из числа владельцев архипелага, она наводила робость. Когда она приходила за Огюстом в единственном бистро на острове, где напивались моряки, разговоры при ее появлении резко обрывались. Огюст расплачивался и шел за ней беспрекословно.