Малышка рассмеялась. Майя с улыбкой стала раскачивать девочку, негромко напевая:

– Ты всю ночь будешь горло драть, лентяйка этакая?! Лишь бы по округе шляться, тварь! – донеслось из хижины.

Изможденная женщина помешивала варево у очага. Лицо со впалыми щеками еще хранило очарование былой красоты – так в вечернем небе заметны отсветы уходящего дня. Черные волосы припорошила печная зола, а глаза, воспаленные от дыма, глядели зорко и недовольно.

Даже в сгустившихся сумерках обстановка хижины выглядела убого. На земляном полу повсюду валялся мусор: рыбьи кости, очистки, огрызки и кочерыжки, прохудившееся ведро, грязное тряпье, какие-то прутики и хворостинки – Лиррита, играя, вытащила их из поленницы. К вони прогорклого жира примешивался сладковатый запах детской мочи. Пламя в очаге освещало треснутое весло у дальней стены. По хижине метались длинные дрожащие тени.

Женщина, не дожидаясь ответа Майи, опустила половник в котел, обернулась и угрожающе подбоченилась, выставив тяжелый живот. Из-за сломанного переднего зуба в речи слышалось змеиное шипение.

– Келси еще коров не пригнала, Нала белье во дворе собирает – ну, если его с веревки не стянули… Отчим твой невесть где шляется…

– Я уж давно белье принесла, – объявила чумазая девятилетняя девочка, полускрытая грудой плетеных корзин в темном углу. – Мам, дай поесть!

– Ах, вот ты где! Сначала приберись тут, а потом есть проси. Пол вымети, мусор в очаг выбрось, а потом за водой сходи. Глядишь, и на хлеб заработаешь.

Майя по-прежнему стояла у порога, качая на руках малышку.

– Где тебя носило, а? Мы тут весь день горбимся не покладая рук, а ты чуть ли не нагишом разгуливаешь, ухажеров завлекаешь, чисто шерна бекланская! – гневно воскликнула мать. – Что это у тебя за ухом?

– Цветок, – ответила Майя.

Мать выдернула пламенеющий бутон из волос дочери и швырнула на пол:

– И без тебя вижу, что цветок! Посмей только сказать, что не знаешь, зачем санчель за левым ухом носят!

– Ну и что такого? – улыбнулась Майя.

– А то, что негоже в таком виде по округе расхаживать! Вон какая здоровая вымахала! Я с утра до ночи спину гну, а ты гуляешь замарашкой.

– Я сегодня в озере купалась, – возразила Майя. – Это ты замарашка. И воняет от тебя.

Мать хотела было отвесить ей пощечину, но Майя, не выпуская малышку, перехватила и вывернула занесенную руку. Женщина оступилась и едва не упала, разразившись проклятиями. Лиррита испуганно завизжала. Майя шикнула на сестренку и, покачивая ее на руках, подошла к очагу и налила себе похлебки в плошку.

– Не тронь еду, не про тебя варено! – заорала мать. – Вот отчима твоего накормлю, как вернется, а что останется – сестрам твоим пойдет, они заработали. Слышишь, мерзавка?!

Майя, не обращая внимания на крики, опустила Лирриту на пол, отнесла плошку к столу и уселась на шаткую скамью.

Мать подхватила с пола хворостину:

– Прекрати своевольничать, не то выпорю!

Майя поднесла плошку к губам, хлебнула через край и предупредила:

– Ты меня не замай, а то самой не поздоровится.

Мать злобно уставилась на нее, взмахнула хворостиной и бросилась на Майю. Та вскочила, опрокинув скамью, и швырнула в мать плошку недоеденного варева. Горячий суп пролился на грудь, плошка упала на пол. Кончик хворостины оцарапал Майе руку. Тут Келси вернулась из коровника и удивленно уставилась на мать с сестрой, которые, навалившись на стол, колотили друг друга по головам и плечам. Сумеречное небо в дверном проеме заслонила чья-то фигура.

– Да ради Крэна и Аэрты! Что тут происходит? – воскликнул мужчина. – Чего вы орете на всю деревню? Эй, прекратите драку!

Он ухватил женщину за локти и притянул к себе. Она тяжело дышала, не выпуская из рук хворостины. Он выдернул у нее прутик и медленно обвел взглядом полутемную хижину, заметив и перевернутую скамью, и пролитый суп, и оцарапанную руку Майи.

– Из-за чего сыр-бор разгорелся? – с усмешкой спросил он. – Все, кончайте грызню. Ужин готов, или мне с пола подбирать? Я сети долго складывал, а то бы раньше пришел. Майя, ты куда? Подними плошку да на стол накрой.

В драке Майин заношенный сарафан разорвался; она наклонилась за плошкой, и в прорехе показалась налитая грудь.

– А ты меня еще и порадовать решила? – рассмеялся отчим. – Дай поесть сначала, я потом погляжу. Морка, солнышко мое, из-за чего шум?

Женщина смочила лоскут в кувшине воды и утерла потное лицо.

Майя подняла плошку, свободной рукой зажала дыру в сарафане и ответила отчиму:

– Я на озеро ходила. Вернулась, поесть хотела, а мать говорит, что не заслужила.

Морка визгливо обрушила на мужа поток жалоб:

– Полон дом бездельниц, еще один рот вот-вот народится – и не ухмыляйся, тут без тебя не обошлось! – а есть нечего. Кто обещал на рынок сходить, а вместо этого полдня в Мирзате пьянствовал с дильгайским отродьем? Ага, я все знаю. Вот и девки растут лентяйками, все в тебя. Майя – та вообще пальцем не шевельнет, ей на все наплевать! Помяни мое слово, в Зерае закончит! А ты тоже хорош, ей потакаешь! И зачем только я с тобой связалась!

Таррин как ни в чем не бывало сидел за столом и неторопливо поглощал поданный Майей нехитрый ужин – хлеб, суп и рыбу – с видом человека, который, попав под внезапный ливень, надеется, что непогода скоро закончится.

Сам он, четвертый сын мельника, родился не в Тонильде, а в Йельде, тридцать девять лет тому назад, и вырос беззаботным и шальным парнем. Работал он с ленцой – лишь бы на пропитание хватало, – но, если нужда заставляла, трудился на совесть, а потому вскоре приобрел репутацию надежного работника. О завтрашнем дне он не беспокоился, в споры не вступал, а покладистый нрав и обходительность делали его приятным собеседником. Таррин от жизни ничего не требовал и не ждал. Однажды он нанялся погонщиком в торговый караван, что шел за железной рудой в Гельтские горы, и так отличился своим рвением, что один из бекланских офицеров захотел взять его на службу в чине тризата, с отменным жалованьем. Кому другому польстило бы такое предложение, но Таррин, пропустив с офицером стаканчик-другой в таверне, от завидного места отказался, а месяц спустя стал подсобным рабочим в тонильданской деревне, где ему приглянулась девушка из местных.

Девушки Таррина вниманием не обделяли – парень он был ладный, щедрый и ласковый, нрава доброго и обхождения уважительного. Впрочем, сами девушки в нем быстро разочаровывались, обвиняли в неверности и непутевости, на что Таррин добродушно пожимал плечами, дожидаясь, пока праведный гнев и упреки не обернутся слезами и не завершатся нежным примирением. Если же упреки не стихали, то он не обижался, а просто начинал ухаживать за другой.