При таких условиях вовсе не удивительно, что второй путь, который должен привести нас в средоточие событийной проблематики, ведет именно через апории феноменологии времени, которая была впервые разработана Гуссерлем. Феноменология «Лекций» 1905 г. хотя и относится к дотрансцендентальному периоду, всецело основывается на понятии «конституирования», которое достигает полного осуществления и прояснения только в свете трансцендентального поворота. Оказывается, что структурные апории гуссерлевского анализа сознания времени — или анализа времени в свете гуссерлевского сознания — неразрешимы и принуждают нас искать новый отправной пункт для всей проблематики феноменологии времени. Время не есть нечто «конституируемое», оно, так сказать, обнажает тщетность самой идеи своего конституирования, а также идею приоритета, которым «изначально субъективное» время будто бы по праву обладает по отношению ко времени мира, измеряемого часами. Более того, сама возможность феноменологии времени, видимо, достижима не иначе как через критическую деконструкцию самой идеи «конституирования» и, следовательно, идеи «иерархического отношения» между темпоральностью сознания и темпоральностью вещей. Здесь опять-таки хайдеггеровский жест из «Бытия и времени» не может считаться достаточным, несмотря на то что Хайдеггер решительно дистанцируется от гуссерлевской идеи конституирования. Ибо в «Бытии и времени» сохраняется предшествование de jure временности (Zeitlichkeit), как смысла бытия Dasein, по отношению к производному от нее «времени мира». Напротив, только принимая всерьез изначальное единство способов развертывания события и ответных установок Пришест вующего, можно построить целостную, посттрансцендентальную парадигму, чтобы подойти к проблеме времени по-настоящему феноменологически. Во всяком случае, такова задача, которую пытается решить второе эссе этой книги.

Предлагая ряд аргументов, обязывающих нас заново проследить остаточные признаки трансцендентализма в хайдеггеровской феноменологии до середины 30-х годов, мы не довольствуемся здесь «негативной» работой, именуемой Abbau, или «деконструкцией», но стремимся также предложить новую парадигму, которая могла бы заменить парадигму трансцендентальную. Я признаюсь, что пока что не нашел вполне удовлетворительного имени для этой парадигмы. Можно было бы говорить о «реляционной» парадигме, если бы понятие отношения не уводило нас слишком быстро в область формальной логики и тем самым не замыкало бы феноменологическое описание в определенном формализме. Можно было бы говорить также о парадигме «взаимопринадлежности», при условии, что мы принимаем это понятие в изначальном смысле и не смешиваем его с хайдеггеровскими размышлениями об истине бытия в свете Ereignis. Как бы ни обстояло дело с наименованием этой парадигмы, она была подробно изложена в моих книгах «Событие и мир» и «Событие и время». Но там она не была продумана как таковая. В то время речь шла еще о понимании неразрывности «субъективной» и «объективной» сторон описания такого феномена, как событие, поскольку оно имеет место только для (и через) Пришествующего, в разновидностях его понимания, присвоения и опыта (ex-perience). Тогда как сам Пришествующий является тем, что́ он есть — Пришествующим, — только в свете событий, являющих себя в его авантюре; он «есть» только как само событие в момент своего собственного прихода к себе как себе. В двух первых эссе, которые образуют ретроспективную презентацию моих книг о событии, вопрос о мотивах этого изначального сплава события и Пришествующего, по существу, не ставится. Иначе обстоит дело в третьем эссе, которое в этом отношении одновременно представляет собой и продолжение двух предыдущих, и разрыв с ними.

В определенном смысле проблема всегда остается той же самой и может быть сформулирована следующим образом: из какого понятия опыта должна исходить феноменология, чтобы, с одной стороны, преодолеть апории трансцендентального диспозитива и, в более широком смысле, диспозитива «картезианского», который с самого начала находится в основании феноменологии, а с другой стороны, — отдать должное такой вещи, как опыт событий? Отныне, однако, эта проблема рассматривается в более широкой перспективе. На этот раз исследование не ограничивается событием и его периферией, а ставит вопрос шире — об основаниях, объясняющих постоянство картезианского мотива у Гуссерля и у других мыслителей. Главное из этих оснований — принятие всерьёз скептического аргумента, а именно неявного вывода, согласно которому всегда законно усомниться в опыте как таковом, если мы сомневаемся в таком-то опыте. Этот вывод, который сам Гуссерль, вопреки своей критике картезианского сомнения, принимает как данность и который продолжает играть главную роль в разработке трансцендентальной проблематики, по меньшей мере, требует того, чтобы быть поставленным под вопрос. В этом и состоит цель третьего, последнего эссе. Оно подводит к тому, что мы окрестили «холизмом опыта», развивая это понятие во всех его ответвлениях в книге «К сердцу разума, феноменология», которое вскоре должно выйти в свет. (Au cœur de la raison, la phénoménologie, Gallimard, «Folioessais», 2010). Таким образом, это третье эссе связано с моими более ранними работами и в то же время обеспечивает их синоптическую презентацию.

Главы «Событие и его явление» и «Феноменология и метафизика времени» являются новой редакцией двух лекций, прочитанных в Университете Альберто Уртадо в Сантьяго-де-Чили 16 и 21 августа 2007 года, а затем в Universidad del Salvador и в Centro de Investigaciones Filosoficas в Буэнос-Айресе 25 и 26 августа того же года. Тем не менее я сохранил кое-что от устного стиля этих выступлений. Первоначально эти два текста были опубликованы на испанском языке в сборнике «Lo possible y el acontecimiento. Introduction a la hermeneutica acontecial» («Возможное и событие. Введение в событийную герменевтику». Издание Университета Альберто Уртадо, 2008), сопровождаемые переводом на испанский язык главы «Возможное и событие» из моей книги «Имеется» (Il y a, PUF, 2003). Этот сборник был переведен в 2010 г. на итальянский язык в издательстве Mimesis под названием «Il possible e l’evento. Introduzione all’ermeneutica evenemenziale» без последнего текста. Я позволю себе выразить мою самую сердечную благодарность как тем, кто любезно пригласил меня выступить с этими лекциями, так и переводчикам этих текстов. Это Анибаль Форнари, Патрисио Мена Малет, Энок Муньос, Эдуардо Сильва, Карла Канулло и Летиция Кочча. Я также благодарю Жан-Люка Мариона, вдохновившего меня на публикацию этой книги.

В своей статье 1911 г. «Философия как строгая наука» Гуссерль пишет: «Для нее (философии) единичное остается вечным apeiron. С объективной значимостью она может познать лишь сущность и отношения сущностей»[6]. Это заявление основателя феноменологии должно было бы настроить нас против возможности феноменологии события. Оно является продолжением недоверия всей философии, начиная с Платона, к тому, что, будучи singulare tantum (только единичным), не может не ускользать от рационального дискурса и от совокупности априорных норм — формальных или материальных, если следовать гуссерлевской типологии, — очерчивающих ее предмет и метод. Если философский логос направлен на разграничение сущностей и разграничение необходимых отношений между ними, то событие является апейроном в двойном смысле: как то, что не обладает собственными границами, и как то, что в своей безграничности не допускает никакого перехода (poros), никакого движения, никакого доступа, что воспрещает доступ к себе и останавливает мысль там, где она оказывается в тупике, в а-пории. Каким образом то, что всегда наступает единственным и неповторимым образом, могло бы, однако, быть схваченным в логосе феноменологии? Даже если предположить, что о нем возможно осмысленное и связное рассуждение, каким потрясением для самой феноменологии могло бы стать введение в нее факта, в его предполагаемой «иррациональности»?