Мир раскрывался: он вызывал экстаз, смешивал все чувства, менял их функции. Мэри вдруг осознала мир как систему – не политическую или религиозную, а систему чувств, систему, распространявшуюся от живой плоти в неподвижную древесину стола, в потертое золото ее обручального кольца.

И дальше. За пределы древесины, за пределы золота. Открылась трещина, ведущая на дорогу. В голове Мэри раздались голоса, и принадлежали они не живым.

Она подняла глаза – или, вернее, какая-то сила резко запрокинула ей голову – и поймала себя на том, что уставилась в потолок. Его покрывали личинки. Нет. Это абсурд! Но потолок как будто ожил, червился жизнью – пульсирующей, танцующей.

Сквозь потолок она видела парня. Тот сидел на полу с торчащим членом в руке. Запрокинув голову так же, как она. Потерявшись в экстазе так же, как она. Ее новое зрение видело мерцающий внутри и вокруг его тела свет – проследило до страсти, засевшей у него внутри, и расплавленной от удовольствия головы.

Видело оно в нем и кое-что еще – ложь, отсутствие силы там, где, как она считала, есть что-то чудесное. У него нет и никогда не было таланта к общению с привидениями, это она видела четко. Он маленький лгунишка, мальчишка-лгунишка, нежный белый мальчишка-лгунишка без необходимой отзывчивости или мудрости, он даже не понимает то, что осмелился сделать.

Теперь все кончено. Ложь прозвучала, шутка сыграна, и люди на дороге, которым хуже смерти надоело, что их шельмуют и высмеивают, жужжали у трещины в стене и требовали сатисфакции.

У трещины, которую открыла Мэри, которую она, сама того не зная, ощупывала и нашаривала, мало-помалу отпирая. Она хотела этого парня: она постоянно думала о нем, и ее фрустрация, похоть и отвращение к этой похоти только расширяли щель. Из всех сил, благодаря которым проявлялась система, самыми могущественными были любовь и ее спутница, страсть, а также попутчица их обеих – утрата. И сейчас Мэри – воплощение всех трех. Любит, полна желания и остро ощущает невозможность и того и другого. Окутанная агонией чувства, в котором она себе отказывала, Мэри верила, что любит этого юнца лишь как своего Посредника.

Неправда! Неправда! Глубоко внутри она его хотела, хотела сейчас же. Вот только теперь уже было поздно. Путникам на дороге больше нельзя было препятствовать: они требовали – да, требовали – ее маленького проказника.

Она была не в силах им помешать. Все, что она могла, – издать тихий вздох ужаса, когда увидела, как перед ней открывается дорога, и осознать, что они стоят не на обычном перекрестке.

Ее услышал Фуллер.

– Доктор? – он оторвался от своих настроек, и на его лице, омытом синим светом, который она видела краем глаза, был написан вопрос.

– Вы что-то сказали? – спросил он.

Чувствуя тяжесть в животе, она думала о том, чем все это неизбежно кончится.

Бесплотные лица мертвых отчетливо встали перед ней. Она осознавала безмерность их страдания и сопереживала их жажде быть услышанными.

Она явственно видела, что дороги, пересекавшиеся на Толлингтон-Плейс, были не обычными трактами. То, что она узрела, не было счастливым праздным передвижением заурядных мертвецов. Нет, этот дом выходил на маршрут, проторенный лишь жертвами и виновниками насилия. Эти мужчины, женщины и дети умерли, испытав всю боль, на какую только способны человеческие нервы, а обстоятельства смерти выжгли в их разуме вечное клеймо. Их глаза без всяких слов красноречиво говорили об агонии, с их призрачных тел так и не исчезли погубившие их раны. Видела она и палачей с мучителями, которые свободно смешивались с толпой невинных. Эти чудовища – исступленные, обезумевшие душегубы – заглядывали в мир: бесподобные существа, неописуемые, запретные чудеса нашего вида, они завывали, тараторили и бармаглотили.

Теперь их ощутил и мальчишка наверху. Она видела, как он стал оглядывать тихую комнату, уже понимая, что услышанные голоса – не жужжание мух, жалобы – не жалобы насекомых. Он внезапно осознал, что жил лишь в крошечном уголке реальности, и теперь весь остальной мир вместе с Третьим, Четвертым и Пятым мирами навалились на его лживую спину, голодные и неотвратимые. Мэри не только видела его панику, она ощущала ее запах и вкус. Да, она вкусила его, как всегда желала, но не поцелуй объединил их чувства, а растущая паника Саймона. Она заполняла Флореску: ее эмпатия была абсолютной. Перепуганный взгляд был столь же его, сколь и ее – их пересохшие глотки просипели одно и то же волшебное слово:

– Пожалуйста…

Слово, которое известно даже ребенку.

– Пожалуйста…

Слово, которым добиваются заботы и подарков.

– Пожалуйста…

Слово, которое даже мертвецы – о, даже мертвецы должны знать его и повиноваться ему.

– Пожалуйста…

Сегодня пощады не будет, это она знала наверняка. Целую тоскливую вечность шли по дороге отчаянные призраки и несли на себе раны, от которых умерли, помнили безумие и неистовство, с которыми их убили. Они терпели легкомысленность Саймона, его дерзость и невежество, обман, выставивший их тяготы на посмешище. Они хотели огласить истину.

Фуллер всматривался в доктора Флореску все пристальней – теперь его лицо плыло в море пульсирующего оранжевого света. Она почувствовала его руки – они коснулись ее кожи. У них был вкус уксуса.

– Вы в порядке? – спросил он, и от его дыхания пахнуло железом.

Она покачала головой.

Нет, она не в порядке – все порядки нарушены.

С каждой секундой трещина разверзалась все шире: сквозь нее она видела другое небо, аспидные небеса, хмурившиеся над дорогой. Они уже превосходили жалкую реальность этого дома.

– Пожалуйста, – сказала она, закатывая глаза к исчезающей материи потолка.

Шире. Шире…

Хрупкий мир, в котором она обитала, натянулся, готовый треснуть.

И вдруг прорвался, как дамба, и хлынули черные воды, затапливая комнату.

Что-то неладно, ощутил Фуллер (это было в цвете его ауры – внезапный страх), но он не понимал, что происходит. Она чувствовала холодок, пробежавший по его спине, видела бег его мыслей.

– Что такое? – спросил он. Мэри чуть не рассмеялась – таким ничтожным показался вопрос.

Наверху, в расписанной комнате, разбился кувшин.

Фуллер отпустил ее и бросился к двери. Стоило к ней приблизиться, как та заходила ходуном, словно с другой стороны в нее колотили все обитатели ада. Ручка начала бешено вращаться. Краска пошла пузырями. Ключ раскалился докрасна.

Фуллер обернулся к доктору – она так и застыла в той же нелепой позе: голова запрокинута, глаза распахнуты.

Он потянулся к ручке, но дверь открылась раньше. Коридор за ней исчез. Вместо знакомых стен до самого горизонта растянулась дорога. Это зрелище убило Фуллера на месте. Его разуму не хватило сил осмыслить то, что открылось перед ним – он не смог справиться с перегрузкой, сжигавшей каждый нерв. Сердце остановилось; порядок его системы свергла революция; мочевой пузырь отказал, отказал кишечник, дрогнули и подогнулись ноги. Не успел Фуллер коснуться пола, как его лицо уже покрылось такими же пузырями, что и дверь, труп затрясло, как ручку. Он стал безжизненным предметом: материей, сродни дереву и стали, достойной лишь подобного унижения.