Далеко на востоке его душа вышла на изломанную дорогу увечных и отправилась к перекрестку, где Фуллер всего лишь мгновением ранее умер.

Мэри Флореску знала, что она одна. Этажом выше чудесный мальчик – ее прелестное лживое дитя – затрясся и завизжал, когда мертвецы дотянулись мстительными руками до его нежной кожи. Она знала их намерения, видела все по их глазам – в них не было ничего нового. В истории любой культуры есть такая пытка. Отныне он станет средством для записи их исповедей. Станет их страницей, их книгой, сосудом их автобиографий. Книгой крови. Книгой из крови. Книгой, написанной кровью. Мэри вспомнила о гримуарах из человеческой кожи: она видела их, касалась их. Вспомнила о татуировках – у участников фрик-шоу, у простых рабочих с улиц, когда они на своих обнаженных спинах выписывали послания собственным матерям. Не сказать, что это была такая уж невидаль – писать книгу крови.

Но на такой коже, на такой безупречной коже – о Боже, это преступление. Когда пыточные иглы от разбитого кувшина побежали по телу, стали бороздить его, Саймон закричал. Флореску чувствовала его агонию, как свою, и та была не так уж страшна…

И все же он кричал. И боролся, и осыпал нападавших оскорблениями. Они не слушали. Они роились вокруг, глухие к любым молитвам или мольбам, и трудились над ним со всем энтузиазмом существ, которых слишком долго принуждали к тишине. Мэри слышала, как в его голосе появилась усталость от жалоб, и боролась с собственными конечностями, отяжелевшими от страха. Она чувствовала, что должна каким-то образом подняться к нему в комнату. Неважно, что там за дверью или на лестнице, – она нужна ему, и этого достаточно.

Мэри встала и почувствовала, как взметнулись ее волосы, забились, подобно змеям на голове Медузы Горгоны. Реальность расплывалась – пол под ногами почти исчез. Древесина половиц стала призрачной, а под ними бушевала и кипела зияющая тьма. Мэри посмотрела на дверь, постоянно чувствуя сонливость, сковывающую тело, с которой так трудно было бороться.

Они явно не хотели, чтобы она поднялась наверх. Возможно, подумала Мэри, они меня даже боятся. Эта мысль придала ей решимости; зачем еще ее запугивать, если только сама ее сущность, однажды открывшая эту дыру в мире, теперь не стала для них угрозой?

Пузырящаяся дверь открылась. Реальность дома за ней совершенно уступила завывающему хаосу дороги мертвых. Мэри вышла, сосредоточившись на ощущениях, идущих от ступней, которые касались твердого пола, хотя глаза уже его не видели. Небо над головой было цвета железной лазури, дорога – широкой и обдуваемой ветрами, со всех сторон напирали мертвецы. Она проталкивалась мимо них, как сквозь толпу живых, а они провожали ее, вытаращив тупые глаза и ненавидя за вторжение.

«Пожалуйста» забыто. Больше она не говорила ничего, только стиснула зубы и прищурилась, переставляла по дороге ноги в поисках реальности лестницы, которая должна была там быть. Мэри споткнулась о ступеньку, и над толпой поднялся вой. Было непонятно, то ли они смеются над ее неуклюжестью, то ли предостерегают из-за того, как далеко она зашла.

Первый шаг. Второй шаг. Третий шаг.

Хотя ее дергали со всех сторон, она протискивалась сквозь толпу. Впереди, сквозь дверь комнаты, она видела своего распластавшегося маленького лжеца в окружении врагов. Его трусы были на лодыжках: сцена напоминала изнасилование. Он больше не кричал, хотя его глаза были безумными от ужаса и боли. Но он еще не умер. Природная стойкость молодого разума лишь наполовину признала открывшееся ему зрелище.

Вдруг его голова дернулась, и он уставился сквозь дверь прямо на нее. В отчаянии он обнаружил в себе истинный талант – лишь долю от силы Мэри, но и его хватило, чтобы войти с ней в контакт. Их глаза встретились. В море синей тьмы, окруженные со всех сторон цивилизацией, которую они не знали и не понимали, их живые сердца встретились и стали едины.

– Прости, – сказал он безмолвно. Каким жалким, каким бесконечно несчастным он был. – Прости. Прости, – Саймон отвернулся от нее.

Она была уверена, что добралась до верха лестницы. Насколько видели глаза, ее ноги шли по воздуху, а лица странников находились выше, ниже и со всех сторон. Но видела она – очень слабо – и очертания двери, доски и балки каморки, в которой лежал Саймон. Теперь он весь, с головы до ног, стал сплошным кровавым месивом. Мэри видела знаки, иероглифы агонии на каждом дюйме его торса, лица, конечностей. Мгновениями Мэри словно восстанавливала резкость и видела его в пустой комнате, в окно светило солнце, рядом валялся разбитый кувшин. Затем ее концентрация нарушалась, и вместо этого она видела незримый мир, ставший зримым, Саймон висел в воздухе, пока на нем писали со всех сторон, вырывали волосы из головы и тела, чтобы очистить страницы, писали в подмышках, писали на веках, писали на гениталиях, между ягодиц, на пятках.

Между этими двумя реальностями общими были только раны. Неважно, лежал он в окружении авторов, или в одиночестве посреди комнаты, и там и там Саймон истекал и истекал кровью.

И вот Мэри дошла до двери. Ее дрожащая ладонь коснулась твердой реальности ручки, хотя даже полностью сконцентрировавшись, она не смогла бы ее увидеть. Лишь призрачный образ – но и этого было довольно. Мэри ухватилась за него, повернула и распахнула дверь расписанной комнаты.

Саймон был там, перед ней. Их разделяли не больше двух метров пространства, кишащего призраками. Их глаза снова встретились – и этот красноречивый взгляд был известен и миру живых, и миру мертвых. В нем было сострадание – и любовь. Выдумки развеялись, ложь обратилась в прах. На месте просчитанных улыбок у юноши осталась истинная нежность – и Мэри ответила ему взаимностью.

И мертвецы, устрашившись этого взгляда, отвернулись. Их лица напряглись, словно кожу натянули на черепе, их плоть потемнела, напоминая синяк, в их голосах появилась тоска, они уже предчувствовали свое поражение. Мэри потянулась к Саймону, уже не сражаясь с ордой мертвецов. Они отваливались от своей добычи, как дохлые мухи от окна.

Мэри легко коснулась лица Саймона. Прикосновение стало благословением. Слезы навернулись ему на глаза и побежали по изувеченной щеке, мешаясь с кровью.

Мертвецы лишились голосов и даже ртов. Они, со всей своей обреченной злобой, снова затерялись на дороге.

Комната восстанавливалась плоскость за плоскостью. Под дрожащим телом Саймона становились видны половицы, каждый гвоздь, каждая перепачканная доска. Вновь появились окна – снаружи, на сумеречной улице, слышались голоса детей. Дорога окончательно пропала из поля зрения людей. Шедшие по ней странники обратили лица во тьму и канули в забвение, оставив в материальном мире лишь свои знаки и талисманы.

Путники, идущие по перекрестку, походя топтали дымящееся, покрытое волдырями тело Реджа Фуллера на лестничной клетке дома номер 65. Наконец, и сама душа Фуллера прошла мимо в общем потоке и бросила взгляд на плоть, которую некогда населяла, а затем толпа унесла ее навстречу суду.

Наверху, в темнеющей комнате, Мэри Флореску преклонила колени перед юным Макнилом и гладила его липкую от крови голову. Ей не хотелось покидать дом и звать на помощь, пока она не убедится, что мучители не вернутся. Сейчас не доносилось ни звука, не считая гудящего самолета, прокладывающего путь в стратосфере навстречу утру. Парень дышал размеренно, едва слышно. Его не окружал нимб света. Все чувства вернулись на свои места. Зрение. Слух. Осязание.