– Уж не затеял ли ты, mon ami, тайное общество? Надеюсь, ты не намеревался каким-либо образом вредить моей семье?

– Что вы, мадам! Отнюдь. Мы желали бы лишь все силы приложить к переменам в Отечестве. Дать землю крестьянам, которую у них украли ретрограды. Пусть в Сибири, но столько, сколько они смогут обработать. Построить заводы и фабрики. Открыть новые торговые маршруты и дороги, в том числе железные. Наполнить страну деньгами. Показать смекалистым купцам, что в развитие страны выгодно вкладывать капиталы. Помочь инженерам выдумать самое современное, самое лучшее оружие…

– Да-да. Конечно, Герман. Это все чудесно. Но зачем же тайно и при чем тут бедный больной Никса?

– Я и не говорил, что тайно. Такие дела трудно скрыть… Просто… Как говорит друг Николая Александровича князь Вово – нынче не модно печься о благе Родины. Сейчас все озабочены набиванием собственной мошны… А цесаревич… С ним мы связываем надежды на то, что нам не придется больше скрывать свои намерения. Что программа развития страны получит когда-нибудь высочайшее одобрение.

– И все-таки, все-таки я не соображу, как же это связано со скрытой болезнью наследника.

– У нас есть люди, умеющие как-то по-особенному слышать общедоступные известия. Что-то из одной газеты, что-то из столичных слухов или из болтовни двух неумных фавориток. Кто-то кому-то что-то высказал, не подумав. Мозаика постепенно заполняется нужными камешками. И вот уже перед нами отчетливая картина… Так вот. Эти люди смогли мне доказать, что его императорское высочество серьезно болен и что поездка по Европе может стать для него непосильным испытанием. Один… господин, отличнейший, просто превосходный врач, даже поставил Никсе, никогда цесаревича не видя вблизи, диагноз. Нужно было немедленно что-то делать. Пришлось изобрести несуществующий заговор.

– Не слишком-то мне верится в этих чудесных господ, умеющих видеть невидимое, – после минутного раздумья честно призналась Елена Павловна. – Мнится мне, что у тебя есть кто-то при дворе… Кто-то из лейб-медиков, не смевший затеять эдакое-то дело… Хотя и он вряд ли бы смог… Нет-нет. Я положительно теряюсь в догадках… Если только… О да! Это все объясняет! Скажи, Герман… Скажи, цесаревич знает об этом твоем обществе всероссийских попечителей?

– Не могу утверждать со всей определенностью, мадам. Но подозреваю, что да.

– Вот-вот! Mon ami Герман, не думал ли ты, что заботу о своем здоровье мог проявить сам Никса? Я всегда говорила, что маленький Николай – хитрый и расчетливый юноша. И ни один человек во всем свете не сможет со всей определенностью сказать, что же у нашего наследника на уме.

– Поразительно! Сударыня! Мне бы такое и в голову не пришло!

Пришло, и даже уже нечто подобное «ушло» в сторону Мезенцева. Но чем больше людей станут думать, как княгиня, тем меньше глупых вопросов мне зададут. Ничего не имею против, если вместо меня от любопытства обывателей будет вынужден отбиваться Николай Александрович Романов. Тем более что ему это сделать не в пример легче. Послал всех куда подальше открытым текстом, да и все. А родителям и братьям с сестрами сказал, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Доказательств-то нет! Кроме моих четырех писем и одного жандармского рапорта, где цесаревич упоминается только как потерпевший.

– Будь, пожалуйста, осторожнее, Герман, – сменила гнев на милость княгиня. – Не то тебя втянут, прикрываясь возвышенными словами о долге перед Отчизной, во что-нибудь нехорошее. Дурные люди непременно постараются воспользоваться твоими чистыми помыслами, дабы обделать свои делишки… Впрочем… Пользуйся, милый, благосклонностью государя и государыни. И не смей быть стеснительным и думать, будто бы это неловко! Многие-многие люди с гораздо более низменными целями ею пользуются… И не бойся использовать мое к тебе расположение. Поверь, Герман, впервые за последние три года я почувствовала себя действительно нужной и… живой.

Княгиня остановила проходившего мимо бесшумной тенью лакея с серебряным подносом, полным бокалов с шампанским. Подхватила один, и мне пришлось последовать ее примеру.

– Представляется мне, уж не вам, ваше высочество, жаловаться на скуку, – осторожно начал возражать я, отхлебнув французской кислятины. – Все эти неисчислимые благотворительные общества, консерватория, Вольное экономическое общество…

– Ах Герман, Герман, – отмахнулась женщина. – Это, право, такая суета. Знал бы ты, какой восторг испытываешь, когда деяниями своими можешь действительно изменить жизнь всей страны! Эти несколько месяцев в конце шестидесятого года, когда мы с Эзопом и Машей ежедневно посещали Александра…

Елена Павловна умолкла на полуслове и поспешила пригубить напиток. Можно подумать, история о том, как они с императрицей и великим князем Константином Николаевичем по прозвищу Эзоп уговорили или даже заставили колеблющегося царя подписать-таки манифест об отмене крепостного права, давно не стала общеизвестной.

И как я мог забыть о такой дате тогда, на Сибирском тракте! Девятнадцатое февраля 1861 года! День признания русских крестьян людьми. День, после которого их больше нельзя было продать, как вещь.

Я смотрел тогда в затуманенные воспоминаниями глаза Елены Павловны и думал, что во вдове Михаила, брата императора Николая Первого, увядала великая императрица. С энергией, образованностью и целеустремленностью этой женщины, попади она на трон империи, история могла бы сложиться совершенно иначе. Да и как союзник и проводник в лабиринте столичных интриг она была настоящей находкой и подарком Провидения.

– Но ты, кажется, озабочен чем-то другим? Что же еще стряслось?

Охотно поделился своими затруднениями. Княгиня попросила уточнить, попутно похвалив студента Петербургской консерватории, старшего сына генерала Чайковского, Петра. Оговорившись, правда, что «эти эфебофилические наклонности сужают круг общения этого молодого и, несомненно, талантливого человека». И намекнула заодно – «кстати, тот самый Вово также замечался в компании известных своей склонностью к содомскому греху господ». А выслушав краткую характеристику красноярского купца и его прожекта, немедленно предложила организовать тому доклад в Вольном экономическом обществе.

– Я напишу ему, – загорелась княгиня новой идеей. – Завтра же к полудню пришли посыльного. Думается мне, это будет куда лучше его самоедских кушаний для праздной публики… И, кстати, почему бы и тебе не выступить там же? Зная тебя, не на миг не усомнюсь в том, что у тебя давно готовы все доводы к переменам в сибирской губернии. А я приглашу на твою лекцию покладистых корреспондентов газет. По нынешним временам бойкое перо куда как скорее достучится до умов, чем хождение по инстанциям!

Я выразил сомнения в своем литературном таланте и тут же получил многословную отповедь. Елена Павловна весьма саркастично относилась к современной литературе.

– И этот, как его там… Кандальник… Вместо того чтобы приговаривать «que faire?»[3], лучше бы занялся делом. Даже мне понятно, что сотня отменно образованных господ гораздо полезнее стране, чем сомнительные сны какой-то безвестной мещанки. А ведь как начинал! Эта его работа… «Эстетические отношения искусства к действительности», кажется. Да-да! Эта диссертация наделала столько шуму…