— Я хочу бороться за будущее ради тех, кто придет после меня, во имя животных и растений и вообще во имя всего живого, что исчезнет однажды с лица земли.

Маленькая пауза, и снова:

— Знаешь, Эмма, я не боюсь говорить, что думаю и как все себе представляю, даже если надо мной будут смеяться за то, что я ничего не смыслю в экономике и в политике, а без них все мои заявления вроде как полная фигня. Но понимаешь, я считаю, что все гораздо проще, чем эти их рассуждения, которыми мне пытаются запудрить мозги. Надо дать людям то, чего им не хватает, — крышу над головой, пищу, образование, а животным вернуть то, что у них отобрали, — свободу. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы видеть, как делаются деньги. Обманом, спекуляцией на вооружении и на банках с газировкой в том числе. Для этого те, кому надо, специально развязывают войны. У меня нет готовых решений, но я не питаю ни малейшего уважения к тем, кто нами правит и кто должен предлагать выход из ситуации. Эти люди врут как дышат, а остальные делают вид, что верят им.

Я заметила, что его трясет после этой долгой тирады, но вид у него был тем не менее довольный. Я помолчала некоторое время, потом спросила:

— Ты говорил об этом со своими родителями?

— Не понимаю, причем тут мои родители.

— Вообще-то говоря, они за тебя в ответе, мой дорогой, — напомнила я. — И потом, они далеко не идиоты и могли бы тебе помочь… Что случилось? Чего ты смеешься?

— Сразу видно, что ты давно с ними не общалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Сколько лет назад ты уехала? Когда родились близняшки?

— Что-то в этом духе.

— Хм! Ты бы их, наверно, не узнала.

Джио поймал на лету мошку, кружившую у него перед носом, потом раскрыл ладонь и выпустил. Я отважилась задать вопрос, который меня мучил:

— Они тебе про меня рассказывали?

— А с какой бы стати я сюда, по-твоему, приехал?

— И что же они рассказывали?

— Мне лично — ничего. Между собой говорили. Думали, я их не слушаю. Взрослые, очевидно, полагают, что дети глухие.

Мы долго молчали. Тонкий золотистый месяц застрял в ветвях черного дерева. Джио поднял глаза к небу, как бы прикидывая, сколько еще надо времени, чтобы меня убедить. Потом снял очки, протер стекла штаниной шорт и пробурчал:

— Как можно жить в мире, если ты не принимаешь то, что в нем происходит?

— Тебе только четырнадцать лет, Джио.

— Скоро пятнадцать. Но это ничего не меняет.

— На мой взгляд, ты поступил глупо. Ведь родители не разрешили тебе остаться. Ты и сам это прекрасно знал, еще до того, как позвонил им вчера вечером. Сейчас ты должен быть уже дома.

— Знаю… — вздохнул он. — Но, видишь ли, в школу мне только в сентябре, а ехать с ними в Тоскану я больше не хочу. Уж лучше автостопом на Аляску…

— Что ты имеешь против Тосканы?

— Пенаты бабушки с дедушкой. Ты ведь их знаешь? Ну слышала хотя бы?

— …

— Представь себе огромную виллу, обнесенную высоченными стенами так, что даже лучик не проникает. А все для того, чтобы не повредить старинные гобелены, которыми сплошь завешаны стены. Прислуга вся с иголочки, ну прямо семейка Адамсов… Продолжать?

— …

— Партии в бридж: с утра до вечера. Все друг с другом на “вы”. Званые ужины на террасе. Нас с сестрами туда приглашают, чтобы показать гостям, как собачек. Бабуля вместо Who is Who? “Божественную комедию” листает: только тех в гости зовет, чьи имена там упоминаются.

— Понятно. Это явно не ты придумал.

— Это мама по телефону кому-то сказала, но, ей-богу, это правда! А ты еще не знаешь, что такое партии в гольф с соседскими барышнями! Да они на площадке как коровы на балу! Ё-моё! Честное слово, я когда туда приезжаю, у меня только одно желание: свинтить куда-нибудь и в халупе-развалюхе поселиться!

— Пожалуйста, не выражайся так, это неприлично. А кстати, что ты собираешься делать на Аляске — охотиться на оленей и питаться ягелем? Довольно-таки, скажем, экстремальное решение, не говоря уже о том, что ты несовершеннолетний.

— Это самая большая глупость, которую я когда-либо слышал.

— Пусть так. Но ведь существуют законы.

— А я попытаюсь их обойти, эти твои законы.

— Красиво. Только они не мои.

— А у меня что, есть выход?

— Выход есть всегда.

— Не для моего возраста, старушка.

— Не называй меня старушкой.

— А ты не делай из меня идиота. Я тебя очень прошу.

При том, что я не стремилась выяснить, что он про меня слышал, я все же поняла, почему он приехал именно ко мне. Я, как и Джио, считаю, что насилие влечет за собой новое насилие и любая грубость по отношению к живому существу, человеку ли, животному ли, возвращается к нам бумерангом. Так или иначе, описание семейных каникул меня позабавило. Я представила себе Рафаэля, отказавшегося от своих якобинских замашек ради светских церемоний и целующего ручки маркизам со вполне бергмановским воодушевлением. Я не стала делиться с Джио этими мыслями, потому что меня куда больше занимала вторая ночь, которую он собирался провести под моей крышей, хотя родители ему строго-настрого наказали вернуться. Надо заметить, его непокорность и строптивость меня восхищали.

Мы не торопясь вернулись в дом, с хлюпаньем проваливаясь в шуршащую траву мокрыми от росы ногами.

На колокольне пробило два. Несколько секунд спустя издалека ответила другая колокольня. В зеркале отражается женщина с длинными, собранными в узел волосами, большая медная кровать, смятая постель, серые занавески на окне, за ними — чернота. Сон не идет. Наверно, с какого-то возраста время начинает давить вдвое сильнее, а у ночей включается обратный отсчет. Смотрю на себя в зеркале — размытое отражение той, кем я теперь стала. И снова думаю о нас троих — Рафаэле, Миколь и о себе самой. Все произошло как-то очень быстро. А я-то думала, что времени впереди хоть отбавляй.

Вспоминаю, каким стал Джио: нетерпение в глазах, нетерпение и доверчивость.

Его приезд положил конец долгому периоду спокойствия, длившемуся много лет. Я жаждала справедливости, была равнодушна к власти, мало заботилась о деньгах, свободу предпочитала любви, в красоте и природе искала утешения — и, потеряв все, приобрела знание кое-каких надежных истин — иных, чем та, которую называют Истиной с большой буквы, ради которой убивают и идут на смерть. Моя жизнь была похожа на меня самое. Я жила в ладу с собой и думала, что так теперь будет всегда. Я не знала того, что знаю теперь. А если б и знала, что бы это изменило?

После нашего разговора на мостике я вернулась в кухню мыть посуду, а Джио пошел спать. Лампочка над раковиной образовывала вокруг светящуюся полусферу, остальная часть кухни тонула в темноте. Сунув руки в мыльную воду, я осознала, что мною владеют противоречивые чувства: мне было очень тревожно и вместе с тем как-то весело. Со двора доносились крики ночных птиц, изредка где-то что-то шевелилось — то домашняя мышь прошмыгнет, то полевка в траве прошуршит. В кухне было тепло, стопкой стояли вымытые тарелки, стекали перевернутые стаканы. Я вышла на крыльцо и села на ступеньках покурить. Днем мне некогда, руки вечно в грязи, в соломе, в крови, ну и так далее, зато по вечерам или ночью наверстываю упущенное. Выкурив несколько сигарет, я вернулась в дом. Несмотря на усталость, уходить не хотелось, и все те же странные чувства боролись во мне: досада, тревога и какая-то странная веселость.