– Эй, полегче! – говорю я, морщась от боли.

– Это и было полегче. – Она возмущенно мотает головой. – Ред, задница ты такая, хорош слюни пускать! Мы устроили прослушивание не для того, чтоб у тебя была возможность цеплять шлюх.

– Эмили никакая не шлюха, – говорит Лео. – Мне она тоже понравилась.

– Какие ж вы бестолочи! Готовы волочиться с высунутыми языками за кем угодно, лишь бы сиськи были.

Мы с Лео переглядываемся, едва сдерживая улыбку.

– Разве не на этом основано твое господство в школе? – говорит он вполголоса, и Роуз дает ему подзатыльник.

Последний на очереди Лекрадж, никому не известный паренек из восьмого класса. Он чем-то напоминает меня в тринадцать лет: тоже понятия не имеет, как выжить в джунглях «Темз Компрехенсив». С гитарой наперевес Лекрадж кажется совсем крошечным, но уровень у него неплохой. Играет похуже, чем Эмили, а Наоми и в подметки не годится, но в целом сойдет, да и прослушивать больше некого.

– Короче, Лекрадж, давай пройдемся по басовой партии нашей песни «Мозги в жопе», а потом…

– Ребята, остановитесь на минутку.

Посреди зала стоит мистер Смит, прямой, как струна, неподвижный, будто его ударило током и приклеило к месту. Никогда прежде мне не доводилось видеть такого выражения лица, как у него сейчас: можно подумать, он только что прочел в газете, что наступает конец света. От страха у меня сжимается желудок. Случилось что-то плохое, вот точно.

Все молчат.

Все понятно и без слов.

Воздух затвердевает, прекращая течение времени, и застревает у меня в легких. Становится трудно дышать.

Мы знаем, какие новости он принес.

– Ее нашли? – шепчу я, хотя кажется, что слова доносятся с далекой планеты, которая находится за тысячу световых лет.

Он кивает, избегая смотреть нам в глаза.

– Она что?.. – Лео пристально смотрит на Смита, готовясь к худшему.

– Она… – мистер Смит беззвучно трясет головой. Наконец он поднимает глаза, и в них блестят слезы, а рот у него кривится, и лишь несколько секунд спустя до меня доходит…

…что он улыбается.

– Она жива, – говорит он.

3

Земля уходит из-под ног. На короткий миг у меня перед глазами всплывает ее лицо, я помню, как она выглядела в последнюю нашу встречу, как улыбалась, как искрились ее глаза. Я горы сверну, лишь бы сейчас быть с ней!

– Ну, и где же она? – выпаливает Роуз. – Нам надо повидаться с ней как можно скорее, сейчас же. Где она? Дома? Здесь? Она здесь?

– Она в больнице святого Фомы, – говорит мистер Смит.

– Вот же блин, – шепчет Роуз.

– В больнице? А что с ней такое? – спрашиваю я.

– Ее что, избили? – Лео едва шевелит губами. – Покажите мне этих уродов!

– Послушайте… – мистер Смит поднимает руки, выставив ладони перед собой, будто пытается угомонить шумный класс. – Понимаю, такое просто в голове не укладывается, поэтому я и хотел, чтобы вы обо всем узнали от меня. Сейчас мы вместе навестим ее – я связался с вашими родителями, они не против. В больнице узнаем подробности, но прежде мне нужно кое-что вам рассказать.

– Где она пропадала? – спрашивает Роуз, не давая ему закончить.

– Она объяснила, почему убежала? – говорит Лео тихим, полным ярости голосом.

– Что с ней такое случилось? – спрашиваю я снова. – Она сказала, что с ней случилось?

Мистер Смит плюхается на край разборной сцены и, сгорбив плечи, упирается взглядом в пол. Он подбирает слова, размышляет, как же объяснить нам, что произошло, хотя сам еще до конца не разобрался в этом. По ходу, он старается от чего-то нас оградить. Значит, дело плохо.

– С ней… накануне с ней случилось несчастье. Ее нашли на причале у Вестминстерского моста. Она плавала в пучке из тросов – тех, что используют для швартовки туристических пароходов. Она была без сознания, едва дышала, хорошо еще, что запуталась в этих тросах, иначе погрузилась бы под воду с головой… но она сильно пострадала, черепно-мозговая травма… пока неизвестно, насколько серьезная.

– И что это значит? – Роуз делает два шага Смиту навстречу, так резко, что кажется, будто сейчас она ему врежет. Он медленно поворачивается к ней и произносит, не сводя глаз с ее лица:

– Это значит, велика вероятность, что она не выживет.

Эйфорию мгновенно сменяет отчаяние. Перед глазами снова встает ее лицо, и я недоумеваю, как такое возможно: обрести друга и тут же его потерять?

В десятилетнем возрасте мне так часто случалось попадать в больницу, что нашей семьей заинтересовалась соцслужба. Первая моя травма, перелом запястья, случилась во время игры с соседским щенком: он такой прыгает на меня, а я, значит, отшатываюсь назад, падаю и шмякаюсь рукой о цветочный горшок. Щелк! – от одного звука меня тут же вырвало. Вторая травма, перелом лодыжки, произошла, когда мы с ребятами гоняли мяч и Кевин Монк решил сделать подкат. Боль была адская! А когда лодыжка зажила, какой-то черт меня дернул на спор полезть на дерево. Результат: парочка помятых ребер и выигранное пари.

Если по-честному, мне нравились поездки в больницу, нравилось сидеть в приемном отделении и ждать врача, потому что со мной всегда были родители и можно было не сомневаться, что на ближайшие несколько часов их внимание будет сосредоточено исключительно на мне. И пусть папе приходилось пропускать важные встречи, а мама, беременная, уставшая, предпочла бы местечко поудобнее, но, пока мы находились в больнице, они целиком принадлежали мне. Они не отмахивались от меня, а, наоборот, внимательно слушали. Мы болтали и смеялись, мне давали поиграть в телефон. После падения с дерева меня оставили в больнице на ночь – проверить, нет ли сотрясения мозга. Тогда мама взяла нам телик напрокат и всю ночь просидела у моей постели. Помню, она держала меня за руку, а на ее округлившемся животе возвышалась гигантская пачка «Доритос».

Потом к нам домой пожаловала соцработница. Мы беседовали за кухонным столом, а мама сидела на краешке стула и нервно грызла ногти. Мне было невдомек, чего это она так распереживалась, и ужасно хотелось ее успокоить. Соцработница велела очень подробно, одно за другим, описать все три происшествия: собака, футбол, дерево – затем повторить рассказ, а потом еще раз, уже без мамы, и только тогда она поверила, что все в порядке, и наконец ушла.

– Что ты у меня за ребенок такой? – сказала мама, положив ладонь мне на голову и пробежав пальцами по волосам. – Прямо сорвиголова.

Потом она приготовила горячий шоколад с маршмеллоу, и мне оставалось только прихлебывать из кружки и молча удивляться, как же мне удалось урвать столько материнской любви.

В последний раз мне довелось побывать в нашей местной больнице, когда родилась Грейси. Попетляв по лабиринтам коридоров, мы с папой оказались в полной занавесок палате, где на краю каталки сидела мама, а на руках у нее орала что было мочи моя малюсенькая пунцовая сестренка. Когда мне особенно грустно, я вспоминаю тот день, как мы тогда сгрудились у кровати – счастливая семья, как пахли у Грейси волосы, как улыбался папа, какой радостной, хоть и утомленной, выглядела мама. Я всегда вспоминаю именно тот день, потому что больше мы уже никогда не чувствовали себя одной семьей.