выше и, будто притянутый моими слезами, оседал на щеки, превращая чистые слезы в грязные, серые ручьи, стекавшие по лицу.

Всё разом стало бессмысленно и безразлично. Прошлой ночью я думала, как скажу ему, что он значит для меня, что в нем теперь и заключается смысл моей жизни, что при первом же удобном случае мы выберемся отсюда… Что все это теперь мне кажется бредом. Хрупкая надежда, которая так явно стояла передо мной в последние дни, предстала теперь передо мной в другом свете. Без одежды, сломленная, слабая. Холод бетонной камеры забирался под кожу, будущее, утонувшее во тьме, теперь не заботило меня и я, казалось, существовала отдельно от собственного тела. Никакого сопротивления санитарам, никаких плевков в их лица и пинков по моим и так уже отбитым органам. Не было криков и проклятий, не было ничего кроме пустоты внутри и покорности снаружи. Кажется, что в огурце и то больше силы воли, чем во мне. Это была не жизнь и даже не выживание, я давно уже перестала чувствовать голод, физическую боль, меня не заботило отсутствие чистой одежды, теплой еды. Все в этом мире потеряло ценность, хотя наверное очень глупо попытаться уместить все прекрасное, что осталось на свете, в одного человека, потому что в конечном счете, всегда есть шанс его потерять.

Дни волочились по календарю медленно и вязко. Вроде бы я слышала уже март, надзиратели говорили что-то о прогрессе в экспериментах, санитары шептались, что «вот-вот», а я только и могла что бессмысленно подчиняться чьим-то усердно составленным графикам приема таблеток, расписанию осмотров и прочей лабораторной ерунде.

Я всегда любила март. Скупое далекое солнце, пробивающееся сквозь рваные, быстро бегущие облака. Ветер еще холодный, но тот аромат первого тепла и талой воды, что он несет с собой, греет душу и, покачивая скрипучими еще голыми ветками деревьев говорит – скоро все изменится к лучшему.

Сегодня меня забрали на процедуры раньше обычного. Санитары и надзиратели пребывали в каком-то легком возбуждении. Они быстро о чем-то перешептывались друг с другом и были на редкость вежливы. Меня проводили в тот отсек лаборатории, где прежде я не бывала. Она была стерильно чистая, врачи были совершенно мне не знакомы и учтивы. Санитары не швырнули меня на замызганную койку, а вежливо усадили в высокое кресло, подключили бесчисленное количество датчиков и приготовили инъекции. Пока они фиксировали мое тело, я обратила внимание, что напротив кресла располагается зеркало. Увидев себя, я поразилась, тому, во что превратилась моя оболочка. Она была слишком худая, выпирал хребет, а серого цвета кожа, обтягивающая его, была сухая как пергамент. Коротко остриженная, с огромными глазами и тонкой нитью посиневших губ. Я улыбнулась своему отражению и прошептала «Пора бы тебе отдохнуть. Что-то вид у тебя уставший». Где-то на краю сознания промелькнула мысль, что это не зеркало, а окно, сквозь которое кто-то будет наблюдать за мной и ходом эксперимента.

Честно говоря, я смутно осознавала происходящее. Для меня это был просто еще один день. Лаборатория, в которой я сейчас находилась, напомнила мне комнату для смертников из голливудских фильмов с той только разницей, что в моей располагался еще и проектор. После того, как меня полностью подготовили к процедуре и подключили к аппаратам, он включился. Картинка транслировалась на белую стену прямо напротив «зеркала», а мое кресло располагалось сбоку, чуть правее так, что я краем глаза могла наблюдать за происходящим. Оказалось, это была запись с первым этапом эксперимента над Поэтом. Как я узнала из видео, новая вакцина состояла из двух инъекций. Входе первого этапа, врачи были убеждены, что инъекции нужно вводить последовательно одну за одной, но они просчитались и сочетание этих компонентов, введенных друг за другом, дало не тот результат, на который они рассчитывали. Видео шло со звуком, но очень тихим, в стороне от меня стоял врач, разработавший эту вакцину, и сейчас сухим, монотонным голосом вещавший о их провале и рождении новой концепции. Он был абсолютно бесстрастен, происходящее на записи его волновало в наименьшей степени, думаю, от того, что он был очень усталым, потерявшим всякую человечность и надежду. Но вот я никак не могла разделить с ним его чувств. Все их достижения, им описанные, их взлеты и падения на пути создания вакцины, казались мне абсолютной ложью. Во всем том, что он говорил не было ни намека на спасение людей, ни сострадания, ни жажды исцелять и помогать. Передо мной стоял не человек, а лишь его изможденное подобие, перегоревшая лампочка и больше ничего. Пока он приводил сухие цифры и факты, я смотрела на мелькавшие передо мной кадры и не верила своим глазам. Вот он еще живой. Врачи в радостном предвкушении делают ему первую инъекцию, за ней вторую. Вот он лежит спокойно, и приборы говорят о том, что пока он стабилен и эксперимент под контролем, но вот постепенно ритм его сердца начинает сбиваться, пульс поднимается и у него начинаются припадки. Вот врачи на видео пытаются понять, что не так, считывают показания приборов, ищут ошибку и никак не могут найти. Они вводят ему то один, то другой препарат, но все бесполезно, фиксаторы на койке не могут сдержать конвульсивные приступы, а я, глядя на все это, не могу сдерживать слезы.

Казалось бы, я давно уже смирилась с его утратой, я выплакала не только все глаза, но и всю себя без остатка. Здесь и сейчас, к креслу была пристегнута пустая оболочка давно забывшая, что значит чувствовать, но снова увидев его, я вспомнила, что такое боль утраты. Простившись с ним тогда, много дней назад, я сделала все возможное, чтобы всё то, что он зародил во мне силой своего духа, своими стихами и мыслями, покинуло меня без остатка, ведь я потеряла его, а значит надежду на спасение и выход. Врачи, конечно, не догадывались о том, что их подопытные мышата могут иметь чувства, мечты, могут чего-то желать. Они думали, что предел наших желаний – кусочек сыра в виде сухого пайка, да мнимый выход из лабиринта. Мышатам большего и не нужно, а они напрочь забыли, что мы люди и что когда-то у всех нас были права, самое главное из которых – право на жизнь.

Вот я вижу, как эксперимент над НИМ подошел к концу, как приборы считывают ровную непрерывную нить пульса, результатом которого стала слишком большая нагрузка на сердце, а вкупе с