Блеклый свет проникал сквозь ржавую решетку кухонного окна, и Оджа виднелась Айяну в синем сиянии. Раскрытая ладонь с четкой линией судьбы расслабленно покоилась у нее на лбу. Красная ночнушка возбуждала куда меньше, чем сари, которые она носила сразу после их свадьбы. В те дни она всегда ходила в сари, потому что мать поучала ее, что не следует выглядеть либералкой. Ноги Оджа свела вместе и согнула колени. Серебряные браслеты на щиколотках лежали неподвижно. Айян провел рукой по ее талии. Она открыла глаза – ни смущения, ни сопротивления. Подняла голову – проверить, как там Ади. Дальше пара все делала мастерски. Они научились беззвучно ласкаться и даже немножко возиться и перекатываться.

Посреди взаимного переплетения – трусы на Айяне где-то у колен, ночнушка Оджи задрана, ноги раздвинуты, – она, зевнув, решила проверить еще разок, как там Ади. Тот сидел, прислонившись спиной к стене.

– Мне вчера не дали в это поиграть, – сказал он. Утром, когда Ади мылся в стеклянном закутке, Айян произнес понуро и глухо:

– Надо кое-что тебе сказать. – Оджа глянула на него, следом – на кипящее молоко. – Ради нашего сына, – договорил он, – нам надо прекратить стяжать себе удовольствия.

Час спустя Айян вел Ади в школу и думал о том, с какой готовностью Оджа согласилась с его решением. Она кивнула, поглядывая на молоко. Этот образ не покидал его, пока они не добрались до задов на Ворли и не подошли к высоким черным воротам школы Св. Андрея. О разложении мужчины, сказал он себе, первой сообщает ему его жена.

Лицо Оджи в неудобствах любви теперь было холодно и будто совсем не выражало никакой боли. Когда-то она стонала, отрывисто хватала ртом воздух и жеманилась. Ныне же, когда он занимался с ней любовью, она выглядела так, будто ждет автобус. Когда у нее только начал появляться этот отсутствующий вид, он использовал его при своих тайных играх, в которых стремился вызвать у нее хоть какой-то отклик – всхлип, вздох, стон, что угодно. Затем игра преобразилась. Он стал воображать, что он – могущественный чайный плантатор и насилует работницу, которая пришла просить заем. Но вскоре пустой взгляд жены выплеснулся за края его фантазий, сотканных им ради спасения от общества шлюх. Этот взгляд просочился в его сердце зловонной жижей, она плескалась вокруг его внутреннего огня, и от нее немели все его мышцы и кости. И тогда он положил конец своим тайным играм. И принял эту безразличную любовь так же, как принимал от жены чашки чая.

Но ее бесстрастное, разочарованное лицо временами пугало его. Оно напоминало Айяну, что из-за него женщина, которую он так любил, увязла в тусклой жизни. Было время, когда он думал, будто может спасти ее от БДЗ и всего остального, будто любовь сама сделает его сверхчеловеком и унесет их к лучшей жизни. Но этого не случилось и, возможно, не случится никогда.

Ему вдруг неодолимо захотелось упасть и заснуть, как неизменные пьяницы чоулов. Захотелось удрать куда-нибудь подальше, где он останется один и ничего не будет хотеть от людей, а люди ничего не будут хотеть от него. Станет есть плоды деревьев, что никому не принадлежат, спать под ясным синим небом, убаюканный шумом волн и ветра из далеких краев. Айян представил себя на громадном рекламном щите: он идет по длинной, сужающейся к горизонту дороге, спиной к миру, навстречу бескрайнему морю, а на морском горизонте встают раскаленные буквы – «Свободный Мужчина®».

Но он понимал, что свобода холостяка – свобода бродячего пса. В такие дни, когда чувствовал, что вязнет в семейной жизни, Айян извлекал из памяти воспоминание о том вечере, когда Оджа испуганной невестой впервые вошла к нему в дом. Она была так красива, а ее страх так возбуждал. Но в первую ночь, когда он сел рядом с ней на супружеский матрас, набитый погребальными розами, оставленными соседями и друзьями, он обнаружил, что его молодая жена порезала себе руки и ноги лезвием «Топаз». Проделала это осторожно и вдумчиво, чтобы не задеть вены. Организовала себе отговорку, чтобы ее не трогали. Так она береглась от посягательств незнакомца.

– Я боялась. – Это первое, что она сказала ему в жизни.

– Чего? – спросил он. И она взглянула на него с еще большим ужасом.

Айян где-то читал, что женщине нужно приготовиться, что бы это ни значило. И решил подождать. Где-то на втором месяце их совместной жизни теща под предлогом невинного визита подослала к ним двоюродную сестру Оджи – проверить, все ли ладно. За сбиванием творога девушки беседовали о сокровенном.

– Он это еще не сделал? – вскричала кузина. – С ним точно что-то не так. – Она рассказала о какой-то темной штуке, «которую будто не доели», что пригвоздила ее саму еще до того, как она поднесла своему мужчине молоко в брачную ночь. – Оно здоровенное, было больно, – прошептала кузина. – Я потом два дня ходила, как паучиха.

Вскоре Айян все же затребовал свое – как-то вечером в воскресенье, когда Оджа сидела на полу и резала лук. Когда все закончилось, Оджа посмотрела в потолок – а по щеке скатилась луковая слеза – и спросила несколько разочарованно:

– И все? – Затем вдруг задрала ноги и в терапевтических целях прижала колени к лицу.

Первый год их брака прошел в непрерывной болтовне о чем-то, что теперь уже не вспомнится, и в мгновениях одиночества, какое временами несло на себе мрачный отпечаток изгнания, а временами – счастливого уединения сбежавших любовников. И в их нечастых любовных утехах, которые Оджа осеняла спокойным, заинтересованным взглядом. И в непреходящем осознании Айяна, что пачка презервативов в их доме пережила банку свадебных солений.

Тогда-то ему и приснился кошмар, который он никогда не стал бы пересказывать Одже. Ему привиделось, что его призвал Бог, выглядевший в точности как Альберт Эйнштейн, только сильно освещенный. Бог спросил его:

– Зачем ты женился?

Айян пылко ответил:

– Чтобы заниматься сексом в любое время дня и ночи.

Бог мгновение смотрел на него задумчиво, а потом на его лике прорезались смешливые морщинки. Улыбка переросла в смех, а смех породил эхо. Мужчины и женщины на улицах тоже смотрели на Айяна и безудержно хохотали. Люди, свисавшие с местного поезда, закидывали головы и веселились. Машинист остановил поезд – от смеха. На рынке, прикрывая рты, хохотали рыботорговцы. Даже портрет Джавахарлала Неру в раме на стене держался за живот и смеялся так, что у него из петлицы выпала розочка. И тогда Айян увидел на громадном рекламном щите лицо своей красавицы-жены, от всего этого смущенное и так изящно смятенное. Он проснулся в ужасе, потому что такой ее вид был непереносим.

Сообразив, что это лишь сон, Айян повернулся к спящей рядом фигуре и обнял ее. И хотя глаза жены были закрыты, она жадно приняла его объятия, словно и сама, блуждая во снах, оказалась в той же сцене.

* * *

У школьных ворот Айяну перепало пиршество: разглядывать молодых матерей. Лица у них все еще были юны, вольная плоть колыхалась в тугих маечках подобно воде распутных розовых лож в тамильских фильмах. Их брюки ошалевали, обтягивая все это, асимметричные линии трусиков походили на птиц в небе, изображенных беспечным карикатуристом. Нынче многие юные матери носили и длинные юбки. Он считал, что это красиво. В чоулах мамаши никогда юбок не носят. Два года назад дерзнула одна женщина. Пока добралась до разбитых мощеных улиц, над ней посмеялось столько народу, столько глаз осудило этот ее порыв, что она опрометью вернулась домой, смирилась с судьбой и показалась на люди в шальварах.