— Вы избежали ответственности осенью 1938-го, — бубнил следователь, — когда арестовали все ближайшее окружение Блюхера и воздали каждому по заслугам. Вас перевели в Ленинградский военный округ, и тогда у правосудия до вас не дошли руки. С 1939 года вы прикрывали свою преступную деятельность службой в Разведывательном управлении Генштаба. Арестовали вас только в сентябре 1940 года. Так, исключен из ВКП(б) за потерю классовой бдительности, уволен из РККА по служебному несоответствию… С тех пор следствие с вами безуспешно нянчится — детский сад какой-то, Максим Андреевич, право слово… — Хавин осклабился. — Какова же ваша истинная роль в побеге Люшкова? Есть ряд убедительных доказательств, что именно вы помогали ему перейти границу.

Начальник Управления НКВД по Дальневосточному краю Люшков бежал к японцам летом 1938-го, когда понял, что ареста не избежать. Перешел границу в районе города Хуньчунь и сдался японским пограничникам. Политическое убежище ему с удовольствием предоставили. Дотянуться до ренегата советские разведчики не могли — его грамотно прятали. Молчать в эмиграции Генрих Самойлович не стал — активно сотрудничал с японской разведкой, «разоблачал» методы НКВД, сдавал внедренную агентуру.

— Извините, гражданин следователь, ничем не могу вам помочь в этом вопросе, как и вашим предшественникам… Люшкова не знал, мы служили в разных ведомствах…

— Серьезно? — удивился Хавин. — А как же вот это? — Он вынул из пухлого дела желтоватый листок. — Подробное донесение вашего тогдашнего коллеги капитана Круглова. Он лично видел вас с Люшковым в городском парке за день до его побега. Тот передавал вам бумаги, вы беседовали очень долго…

— Да, мне уже предъявляли эту бумажку… — проскрипел Максим. — Во-первых, я не мог разговаривать с Люшковым, поскольку не имел чести его знать. Во-вторых, в тот день я находился в расположении своей части. В-третьих, капитан Круглов в означенный день тоже не мог посетить тот злосчастный парк, поскольку отбывал наказание за драку на офицерской гауптвахте. А писал это после своего ареста осенью 1940-го, когда уже не помнил таких мелких подробностей…

— Но вы-то запомнили? — Взгляд следователя пронзал, как шило.

— Разумеется, я сам их разнимал.

— Не надо юлить, Шелестов. — Следователь начал раздражаться. — Необоснованным репрессиям в нашей стране никого не подвергают. И ваши уловки в надежде сбить следствие с правильного пути никого не смутят. Ну, хорошо, будем считать, что мы с вами познакомились… — Следователь отодвинул дело и воззрился на арестанта. — Вы женаты?

— Уже нет… Жена умерла во время родов в 1937-м… Ребенка не удалось спасти… Второй раз я не женился…

— Родители?

— Только мать, проживает в подмосковном городе Видное, у нее вторая группа инвалидности… Об этом написано в деле…

— Не надо указывать, где и что написано, — резко выплюнул Хавин. — Что с отцом, с другими родственниками?

— Родственников нет… Уже нет… Отец работал по дипломатической линии, пропал без вести в Харбине в 1933 году…

— Знаем мы этот Харбин, — едко усмехнулся Хавин. — С его небезызвестной японской военной миссией… Продолжаю удивляться, Максим Андреевич, против вас такая масса свидетельств. Вот, полюбуйтесь: «… был коммунистом, но коммунистических взглядов не разделял», «крайне отрицательно высказывался о советском государстве, порядках в Красной армии и политике, проводимой партией»… А вы продолжаете запираться и выгораживать себя. Подытожим для первого раза. Вы участвовали в антисоветском фашистском заговоре?

— Нет, никогда.

— Вы занимались антисоветской пропагандой в войсках?

— Нет.

— Вы занимались шпионажем в пользу иностранной, в частности японской, разведки?

— Нет.

Тяжелый удар обрушился арестованному на голову. Помощник следователя по работе с заключенными приблизился неслышно и, вообще, непонятно откуда взялся. Отказало не только зрение, но и слух. Боль взорвала череп. Максим повалился с табуретки. Мелькнуло разъяренное лицо младшего лейтенанта госбезопасности с засученными рукавами. Такие мускулы накачал на работе с иродами…

— Встать! — Истязатель не стал дожидаться, пока Максим сам поднимется, схватил его за шиворот, водрузил обратно на табуретку. Шелестов поплыл, тело не слушалось.

— Сидеть! Куда это мы собрались? — Второй удар опять обрушился на голову. Экзекутор перестарался, с малого надо было начинать. Все дальнейшее Шелестов помнил смутно. Трещала голова, сознание болталось на ниточке. Удары следовали по нарастающей. Выскочил из-за стола Хавин — глаза сверкали бешенством. Закончился период «учтивости и деликатности» — он тоже пинал упавшего заключенного, надрывно орал:

— Получай, бешеный шакал, сука, контрреволюционный выродок! Гнида антисоветская! Ты мне, падла, еще признаешься, что состоял в организации «правых»! Шумилов, какого хрена встал? Продолжай работать!

Взгромоздить на табурет его уже не пытались — били лежачего, входили в раж, выкрикивали оскорбления. Шелестов задыхался, пытался пригнуть голову, подтягивал под себя колени. Мучитель наступил ему на руки, скованные за спиной, — пронзительная судорога побежала по телу. Лежащий извивался, пытался что-то делать. Только бы не по почкам — потом всю оставшуюся жизнь кровью ходить. Впрочем, долго ли продлится эта жизнь?

Он плохо помнил, чем закончился допрос, но он точно ничего не подписывал. Это раздражало и бесило мучителей. Последнее, что он помнил, — удар под нос носком сапога. Сознание захлопнулось, как том Большой советской энциклопедии. Прибыл конвой, арестанта потащили в камеру…

На этом текущие прелести тюремной жизни не закончились. Он потерял счет времени, несколько раз приходил в себя и снова терял сознание. Лежать приходилось на голом полу, свернувшись калачиком, наручники сняли. Любые попытки прилечь на нары оборачивались вторжением надзирателей и новыми ударами. Лежать на нарах в течение дня конвойные запрещали.

Наверное, была глубокая ночь, когда заскрежетала дверь, и охранники вытолкали заключенного в коридор. Он стоял, держась за батарею парового отопления — иначе упал бы.

— Ну все, сука, отмучился, — процедил конвоир.

Именно эти слова придали сил. В ногах появилась упругость, расправились плечи. Он равнодушно взирал на конвойных, на невесть откуда взявшегося следователя Хавина — тот громко зевал и перекатывал во рту тлеющую папиросу.

Шелестов шел самостоятельно, сворачивал, куда приказывали, спускался по лестнице. Здешние подвалы были глубокие, в несколько ярусов. Кружилась голова, он хватался за стену, но спускался. Конвоиры дышали в затылок.

Очертился каменный коридор, в нем сновали люди. Было душно, накурено, ощущались странные запахи. Серые лица сотрудников НКГБ, пустые глаза — такое ощущение, что они годами не выходили из подвалов, только здесь протекала их служба и личная жизнь. Его вели по коридору — навалилась тяжесть, он с трудом переставлял ноги.