– А ведь и правда, воняет от этого Гамерника…

Штукин осторожно кашлянул, но Виталий Петрович словно бы продолжал грезить:

– Главное, чтобы эта вонь не стала естественной средой, а то недавно совсем…

Полковник осекся, посмотрел на Штукина и потер лоб пальцами, которыми еще и сигарету держал. Валера вдруг по-настоящему разволновался:

– А что случилось-то, товарищ полковник? Я ничего не понял про вонь и естественную среду.

– А… – махнул рукой Ильюхин, и столбик пепла с сигареты упал прямо на стол: – Заехал тут недавно я на одно место убийства. Ну, труп там пролежал уже суток пять, атмосферу ты представляешь. А опер из РУВД ходит по квартире и стаканчик мороженого – черносмородинового – лижет. Сказал, что по дороге купил… Конечно, они привыкли, и я уж точно привык… Но – неправильно это! Понимаешь?! Неправильно!

Странное дело, полковник вышел из себя больше, чем когда шел очень тяжелый разговор о случае с Николенко. Валера облизал пересохшие губы и осторожно поинтересовался:

– Виталий Петрович, вы не переживайте так… Насчет мороженого… Я тут с вами солидарен… Я вот только не понял, причем тут Гамерник?

Ильюхин ничего не ответил, будто и не слышал вопроса вовсе. Вместо ответа он сам спросил:

– Значит, вокруг тебя симпатичные интересные люди?

Штукин кивнул:

– Люди серьезные. И не столько симпатичные, сколько обаятельные.

– Я это предвидел. – Полковник старался говорить сдержанно, но все же совсем скрыть неудовольствие не смог. – Охмуряют тебя! Кто больше старается?

Валерка покачал головой:

– Да они не стараются, они просто – живут естественно, не строят из себя, смеются громко, орут громко, если ругаются…

– Все? Вот прям все такие?

– Н… ну… не все, наверное…

– А злобные есть? Или одни только юные натуралисты?

Штукин думал всего секунду:

– Есть такой – Ермилов. Он – правая рука Юнкерса. Но он не злобный. Он безразличный и злой. И у него такое чувство юмора, как перед расстрелом. Они его все очень уважают, но… Не очень любят. Хотя и своим считают. Я вам уже рассказывал о нем – он бывший офицер, служил под водой, но не на лодке. Сам рассказывал, что во время службы заставлял матросов дельфинов убивать.

Ильюхин сделал вид, что не услышал о дельфинах:

– Ну, чего тут такого особенного: многие офицеры после службы озлобились. Тем более – флотские…

Валера потряс головой:

– Нет, он не обычный флотский офицер, он служил в диверсионных войсках, но под водой.

– Да, ты говорил, ПДСС, кажется?

– Ага. Так вот: он сидит, телевизор смотрит – что-нибудь, без разницы, а потом вдруг как скажет что-нибудь – совсем бывшему офицеру несвойственное… Они, по-моему, его большим бандитом, чем себя, иногда считают… Тут как-то у Юнгерова в доме по телевизору про Горбачева рассказывали, а Ермилов слушал, слушал, а потом тихо так и говорит: «Нас бы попросили, мы бы всех коммуняк тихонько перерезали». Я удивился, спрашиваю: «Зачем?» А он засмеялся и частушку запел: «Пароход плывет, волны с пристани, будем рыбу кормить коммунистами!» А через пять минут может сталинский марш запеть… Вот он такой… Если честно – страшный он. Он легко убьет, причем любого – независимо от возраста и пола. И при этом он совсем не дурак, а наоборот, очень даже умный. Я один раз случайно стал свидетелем его перепалки с Денисом, который нервно так спросил: «Ты что, мне не веришь? Мне?!» А Ермилов отвечает: «Если я всем верить буду, то меня надо рассчитать!» Денис как схватит его за грудки: «Я что, – все?!» А Ермилов ему спокойно так палец вывернул, аж скрючило Дениса, который совсем не фантик, и шепчет: «Чем больше я тебе не верю, тем спокойнее тебе спать!» Вот такой этот Ермилов… Я не знаю, как к нему отношусь…

Виталий Петрович размеренно закивал, словно речь шла о том, что ему было хорошо известно:

– Понял я, Валера, понял… Я ведь постарше тебя, поэтому таких Ермиловых редко, но доводилось встречать. Ты, кстати, запомни на будущее – они самые преданные люди, но, когда Красная Армия войдет в Берлин, они своим боссам тихонечко финки под ребра вгонят и, единственные, красиво и спокойно уйдут…

Штукин несогласно мотнул головой:

– Юнгеров под финку не подставится. По крайней мере, подловить его будет сложно. Он нутром людей чует, и не только их породу, но и сиюминутные настроения, эмоции… В нем очень много энергии, жизненной силы…

– И в чем же это выражается?

– Да в том, как он живет! Вот едет он, допустим, в администрацию района – весь такой в костюме, в галстуке за пятьсот долларов, а на его объекте рыбу мороженую как-то не так разгружают. Так он врывается на склад, как комдив, и орет: «А если я за пятнадцать минут один шаланду разгружу – могу тогда по харям вам надавать?!» Все молчат. А он разгружает – весь в рыбе, потом залезает под холодную струю на мойке, хватает в этом же универсаме чуть ли не с витрины новый костюм и рубашку и орет директору: «За твой счет!» И только после этого всего уматывает к главе администрации.

Ильюхин улыбнулся:

– Действительно, симпатичным он у тебя получается… На такого, чтобы завалить – китобойный гарпун нужен…

Валерка сузил глаза и спросил негромко, но жестко:

– Кому?

Странно, но полковник взгляд не выдержал, глаза отвел и пробормотал в сторону:

– Кому, кому… Гамернику в том числе…

Штукин взгляд не отводил, но молчал, понимал, что все равно ничего из Ильюхина не вытрясет. Захочет – сам скажет. Не захочет – бесполезно пытать.

– Гамернику в том числе, – повторил Виталий Петрович, а потом вдруг махнул рукой и добавил: – Ведь я, Валера, все-таки узнал, кто вас расстреливал, где они живут и кто они такие.

На мгновение Валерке показалось, что в кафе вдруг стало очень тихо – просто его сердце заколотилось так громко, что перекрыло все остальные звуки. Штукин облизал пересохшие губы и качнулся вперед:

– Хотелось бы на этих товарищей хоть одним глазом взглянуть…

– Кому? – вернул Ильюхин вопрос Валере – с той же самой интонацией.

Штукин, однако, даже и не заметил подколки:

– Взглянуть хотелось бы и мне, и Денису. Мы право имеем, ведь это они и нас расстреливали. И не их вина, что не добили. Они-то все грамотно сделали. Нас, наверное, судьба уберегла. Так что мы имеем право.

Полковник подпер щеку рукой:

– Ты, Валера, договаривай… Договаривай, что еще на них бы очень хотел и Юнгеров посмотреть – и знаешь, для чего? Я отвечу: для того, чтобы они получили под старым дубом все, что им причитается.[6]