…Гексаграмма сорок четыре. Сердце его упало.

«Перечение. Сильная женщина. Не следует брать ее в жены», – гласил суровый приговор.

Все тот же ответ. «Да, она не для меня, я знаю. Но не об этом я спрашивал Оракула. Зачем ему понадобилось напоминать? Скверный выпал мне жребий: повстречать ее, влюбиться и любить до сих пор…»

Джулиана – самая красивая женщина в его жизни. Черные как смоль брови и волосы, яркие губы – испанская кровь во всем. Упругая, неслышная походка. Джулиана носила старенькие, оставшиеся со школы туфли с цветными ремешками. Вся ее одежда была застиранной, изношенной. Они долго жили в нищете, и Джулиане приходилось носить хлопчатобумажную кофточку, шерстяной жакет на молнии, коричневую твидовую юбку и коротенькие носочки. Она злилась на Фрэнка за то, что, по ее словам, всегда выглядела так, будто собралась на теннисный корт или, того хуже, в лес по грибы.

Фрэнка, когда он впервые увидел свою будущую жену, поразило ее лицо с загадочной улыбкой Моны Лизы, сбивавшей с толку незнакомых мужчин. Обаяние Джулианы было так велико, что прохожие нередко кивали ей в ответ, принимая ее улыбку на свой счет. Сначала Фрэнк думал, что у нее слабое зрение, но в конце концов стал считать Джулиану дурой, тщательно скрывающей свою глупость. Ее походка, привычка невесть зачем приваживать мужиков, манера исчезать и появляться, храня загадочный вид, раздражали Фрэнка, но даже перед самым разрывом он видел в ней дар, ниспосланный свыше. Именно интуитивная вера в божественную сущность Джулианы не позволяла Фрэнку смириться с ее уходом. Казалось, она где-то рядом, и расстались они несколько минут назад. Казалось, тень ее бродит по комнате в поисках то одной, то другой вещи, как обычно делала Джулиана. Особенно сильным это ощущение бывало, когда он брал в руки Оракул.

«Интересно, – размышлял Фрэнк Фринк, сидя в захламленной холостяцкой квартире, – кто еще в эту самую минуту испрашивает совета у Оракула? И какой получает ответ? Неужели такой же безрадостный? Неужели и для него обстоятельства столь же неблагоприятны?..»

Как раз в эту минуту Нобусуке Тагоми сидел в просторном кабинете, раскрыв священную Пятую книгу конфуцианской мудрости, много веков известную под названием «Ицзин», или «Книга Перемен». Дело в том, что в полдень у него возникли опасения по поводу Чилдэна, которому он назначил встречу на два часа.

Офис Тагоми находился на двенадцатом этаже «Ниппон Таймс Билдинг» на Тэйлор-стрит. Сквозь стеклянные стены виднелись залив и мост Золотые Ворота, под которым то и дело проходили суда. Как раз сейчас за Алькатрасом шел сухогруз, но Тагоми не обращал на него внимания. Подойдя к стене, он опустил бамбуковые жалюзи. Солнце перестало слепить глаза, а главное – такой свет не мешал размышлять.

«Какую бы диковину ни принес Чилдэн, вряд ли мне удастся угодить клиенту, – подумал он. – Но, как бы там ни было, у него не возникнет причин для недовольства. Мы выберем самый лучший подарок».

До посадки в аэропорту Сан-Франциско новейшего немецкого ракетоплана «Мессершмит-9Е», которым летел клиент, оставалось совсем немного времени. Тагоми ни разу не доводилось путешествовать на подобном лайнере, но он дал себе слово встретить Бэйнса с самим невозмутимым видом. «Надо потренироваться, – сказал он себе и, подойдя к большому зеркалу, принял холодный, скучающий вид. – «В них такой шум, мистер Бэйнс! Не почитаешь в дороге. Правда, быстро: от Стокгольма до Сан-Франциско всего сорок пять минут…» – А может, упомянуть о частых авариях немецких машин?.. «Вы слышали, по радио сообщили подробности мадагаскарской катастрофы? Все-таки самолеты с поршневыми двигателями куда надежнее…»

«И ни слова о политике, – напомнил себе Тагоми. – Когда ничего не знаешь о взглядах и убеждениях собеседника, давать волю языку опасно. А вдруг Бэйнс сам заговорит о политике? Хотя он швед, нейтрал… но сюда прибывает на ракетоплане „Люфтганзы“, а не САС.[7]Это любопытно…»

«Мистер Бэйнс, говорят, герр Борман серьезно болен, и нынешней осенью партия изберет нового рейхсканцлера. Думаете, слухи? Увы, Тихоокеания и Рейх помешались на секретах».

В одной из папок, хранившихся в столе, лежала вырезка из «Нью-Йорк таймс» с недавней речью Бэйнса. Тагоми достал ее, уселся в кресло. Из-за слабых контактных линз ему приходилось читать сильно сутулясь.

В своей речи Бэйнс призывал попытаться – наверное, в девяносто восьмой раз – отыскать на Луне источник воды. «Мы в состоянии решить эту набившую оскомину проблему! – утверждал он. – А пока наша ближайшая соседка пригодна только для военных целей». «Sic![8]– мелькнуло в голове Тагоми латинское словечко, которым любят блеснуть аристократы. – Вот он, ключик к клиенту. На военных этот швед смотрит косо».

Тагоми нажал кнопку селектора:

– Мисс Эфрикян, будьте любезны, зайдите ко мне с диктофоном.

Дверь кабинета отъехала в сторону. Вошла Эфрикян, высокая армянка с каштановыми волосами. Ее прическу украшали голубые цветы.

«Сирень», – отметил Тагоми. Когда-то на родном Хоккайдо он был профессиональным садовником.

Эфрикян поклонилась.

– Вы готовы?

– Да, мистер Тагоми. – Она уселась в кресло и включила диктофон.

– Я спросил у Оракула: будет ли толк от моей встречи с мистером Чилдэном? – начал Тагоми. – И получил, к моему смятению, зловещую гексаграмму «Переразвитие великого»: «Стропила прогибаются. Все неустойчиво, слишком велик вес в середине. Несомненно, удаление от Дао2».

Еле слышно шелестел диктофон. Тагоми задумался. Секретарша выжидающе посмотрела на него и нажала «паузу».

– Пожалуйста, пригласите мистера Рамсея.

– Да, мистер Тагоми. – Она положила диктофон на стол и, мягко постукивая каблучками, вышла из кабинета.

Появился улыбающийся Рамсей в ковбойке и синих джинсах в обтяжку, за которые любой стиляга, не задумываясь, отдал бы душу. На шее безукоризненно повязанный галстук-шнурок, под мышкой – папка.

– Здравствуйте, мистер Тагоми, – сказал Рамсей. – Прекрасный денек сегодня, сэр.

Тагоми отвесил поклон. Юноша вздрогнул и поклонился в ответ.

– Я решил кое о чем посоветоваться с Оракулом, – сообщил ему Тагоми, когда Эфрикян вернулась в кресло и взяла диктофон. – Как вам известно, вскоре нас посетит гость, мистер Бэйнс. В отношении традиционной культуры Востока он, по всей видимости, придерживается нордической идеологии. Можно попытаться изменить его взгляды с помощью китайской каллиграфии или керамики эпохи Токугава3, но наша задача не в этом.

– Понимаю, – кивнул Рамсей. На его красивом, по-кавказски смуглом лице застыло сосредоточенное выражение.

– Поэтому мы преподнесем ему какой-нибудь дорогостоящий предмет американской культуры.