Едем на третий этаж три минуты, но это – перемещение во времени. Дверь под коричневой кожей, перетянутой крест накрест ремнями (портупея на груди гигантского вояки). Медная табличка сверкает золотом денщицкого труда. Мраморная площадка устлана зелёно-красным ковром, напоминающим фуражку пограничника, заставу среди песков и скал, живых маму и папу. Здесь – полоса демаркации, через неё перевожу своего спутника.

Хватит описывать лужи у дома, лифт, дверь, ковёр, надо звонить, чтоб открыли! Мы входим. На бесстрастном лице вдовы майора Турсинa лишнее выражение на миг: «О, вы с мужчиной». Тут же вымуштрованное: «Как хорошо, что вы с гостем».

Смотрю ей в глаза чуть дольше.

– Тим Кузьмич в штабе, – сообщает в ответ.

В моей комнате есть ванная за перегородкой, – личное удобство, подмеченное гостем. Вдова вкатывает горячее молоко и булочки, но мужчине надо поесть и выпить, и вкатывается целый гастроном. Взгляд вдовы спрашивает: «Неужели вы будете тоже что-нибудь из этого есть и пить?» Когда едим (я тоже), с ногами плохо: синюшно-фиолетовые, пробую растирать, движения замечены. Садясь на ковёр у дивана, он берёт мою ступню. Она словно подобранная на дворе в мороз птичка, умещается в длину в его руке, это нас смешит. Греет обе ноги попеременно, растирая руками. Его глаза делаются упавшими (от цвета моих ног?):

– Что с вами, товарищ капитан?

– Дверь закрыть? – (Не из-за ног, ура!)

Делаем вид, что слушаем магнитофон, «Битлз». Я смотрю ему в глаза, ничего не желая совершать самостоятельно. Я ему доверяю, доверяюсь, отдаю и свои ноги, и свои руки, которыми он распоряжается по своему усмотрению.

– Ты – хороший руководитель, – хвалю сдавленно.

– …с таким подчинённым, – откликается он, будто сквозь сон.

Передо мной не врач, но я его не стесняюсь (врачей до сих пор). Повторяю за ним движения, разделяя его интерес. В этом – спокойствие, естественность. Для меня, ставшей зеркалом, важно не исказить реальности, в которой главное – он, действующий. Не умею быть чьей-то, боюсь в дуэте исполнить не свою партию. Иду по карнизу: неточное движение погубит нас обоих, выведя из сна, как лунатиков, не достигших слухового окна. Он побаивается, что я сорвусь, и осторожен: мы ведём диалог обрывочных фраз, слов, движений. Я не имею я, но в этом высшее проявление моего я. Сейчас, когда нет отдельно моей жизни, отданной другому, пусть играет мной (на мне, как на инструменте). Я тоже учусь играть на нём, у меня получается всё лучше.

– …Together! [4] – возвещает магнитофон.

Новое облучение состоялось (сверкание было). Раскалённый жар его тела, шёлкового от рыжих волос. О, радостное земное облучение, распечатавшее мою жизнь, превращённую в консервы для космического употребления.

– Никогда бы не подумал, с виду такая весёлая девица…

Такая весёлая девица проводила его в четыре утра в переднюю спящим, а, скорее, в ужасе затаившимся домом. Такая весёлая девица сама впервые отворила дверь в такое время суток на лестничную площадку, отразившую гостя безжалостно во всех зеркалах: его кеды прошли по нейтральной полосе, которую уже переступил. О, милый преступник, ломающий застарелые льды!

Я подошла к окну ванной комнаты: он шёл двором, огромная тень впереди. Вышел за ворота… Я счастлива. Разве можно быть ещё счастливей?

Проснувшись утром, увидела на полу полотенца голубые и розовые, и два халата на ковре в обнимку. А из окна я увидела пионеров у забора, целый отряд. Засмеявшись, отворила дверь в коридор: домашние бросились ко мне, сделав вид, что хотят пригласить к завтраку (такого не водилось, чтоб человека целой толпой звали к столу!) И говорят: «Иди, остынет». Им хватило ответа в одном моём взгляде! Как я их люблю!

Мы с Кукурузовой после праздника на работе поджидали новую сотрудницу с огромным нетерпением.

– Извините, заспалась! – вбежала опоздавшая Лёка в белой блузке, в кружевах (как невеста).

И «жених» влетел, слишком смело и небрежно. Бумаги в его руках дрожали, будто сердце – компрессор, вроде того, что за окном долбил асфальт (каждую весну на том же месте).

– Здравия желаю! – нам, и – к Лёке. Что сказал – не слышали, заглушил треск с улицы.

Её ответ в промежутке работы отбойного молотка:

– Нормально.

Он – к дверям. Мы с Кукурузовой успели проорать:

– Документы, Сергей Григорьевич!

Швырнул папку на край моего стола. Лёка выскочила следом. Мы – к окну. Видим, парочка идёт двором порознь, но близость крайняя. Остановились возле клумбы, где проросла вольная трава. Жестикулируют: она – обеими руками, он – скованно одной. Вторая его рука в кармане брюк. Это против Устава: если старший по чину, нечем будет отдать честь. У них всё произошло – переглядываемся мы, скорость космическая.

Вернувшись с перерыва, слышим:

– Мне давно надо было в батальон! Всё великолепно! Позвоню вечером. Милка, не плачь.

Ей «давно надо было в батальон»… «Милка, не плачь» (подружка, видимо, тоже чья-то дочурка). Делать обеим нечего, только висеть на телефонах, и домашние у них, наверняка, имеются. Нам – шиш поставят. Кукурузова (её все боятся) запыхтела, ну, в точности паровоз, готовый к отправке:

– Сергей Морковников прочно женат.

– О, да!

Было приятно видеть, что Лёка тоже испугалась Кукурузову, а, может быть, притворилась в надежде, что отвяжемся. Чего захотела! В конце концов, мы несём моральную ответственность за то, что происходит на пространстве «спецчасти»! В нашем тандеме я – амортизатор:

– К сожалению (надо бы – к счастью, да оговорилась), он любит жену. Она – идеал женщины. Во всём военном oкруге – первая красавица. «Сдобная»: здоровье, мощь.

– О, да, – повторила девица с ученической покорностью.

Вдохновившись реакцией (в душе я наставник), начинаю обрисовывать деток нашего героя: дочку, похожую на Инну Викторовну, «красивенькую булочку», мальчика, – копия Сергей Григорьевич («Мой папа – товалищ капитан»). Кстати, сынишку тоже зовут Серёжей.

– Дети без отца – наполовину сироты. Вот я потеряла родителей рано, – заводит суровую песню Кукурузова.

– Конечно, – одёргиваю её взглядом. В мои обязанности входит управление этим асфальтовым катком. – Дети – цветы. И незачем разрушать крепкую офицерскую семью, тогда как есть холостые. Эдуард Носырев, например, молодой лейтенант.

– Счас пожалует за своей писаниной, – небрежно обещает Кукурузова.

С этим офицериком мы не вступаем в разговоры, и без того он болтлив, на сей раз интересуюсь:

– Как успехи, Эдуард Трофимович, попали на концерт Магомаева?

– Да! Были трудности, которые удалось преодолеть, выйдя с честью, но я всегда, если надо ради великого искусства. Понимающие люди, как я, в своё время учившиеся в музыкальной школе на фортепианном отделении… Бабушка, помню, взяла за ручку, отвела, – так может долго. Взгляд смастерил не армейский. Внешне красив, нос похож на клюв глупой птицы.