Киваю, сама оную потеряв.

– Убедите её, – дала задание Инна Викторовна (для нас она – генерал).

– Попробуем, – соглашаюсь нетвёрдо.

– Так убедим – поймёт! – самоуверенность Кукурузовой меня насторожила.

– Если надо, звони, и ты звони, – зоркость врачебная вернулась к нашей влиятельной собеседнице, властное «ты» слетело с поджимаемых после каждого словечка губ, ещё чуть: вместо плащ-палатки забелеет профессиональный халат.

Впрочем, речь о смерти и о жизни. Наш выбор до конца нашей жизни – смерть.

Не допустив ненужного столкновения, проводив до подъезда благодетельницу, идём, обсуждая (не приказ, который, понятно, безо всяких обсуждений надо выполнить) – метод.

– Всё выложить, – отрубает Кукурузова.

– Может, не надо «всё»?

– «Надо, Федя, надо», фу, чёртова жара…

– … и про… «инструкцию»?

– Про неё-то в первую очередь! – веско говорит Кукурузова, но, будто и не она говорит, а я сама внутренним голосом, резонатор которого в низу живота.

– «Инструкцию», – взвизгиваю жалобно (позор – эта «инструкция» для капитана Серёжи!) – на крайний случай!

– Это и есть крайний.

– Тебе что… приспичило? – начинаю догадываться я.

– Девять недель, – трагический ответ.

– А этот «лисикурин», добытый племянницей? – сочувствие к ней, рикошетом – к себе. Одно лекарство принимали, и результат, скорей всего, одинаковый.

– От этих таблеток – пользы ноль, зато астма…

О, боже, рассказывала, бедная: Вася чуть не перевернул телефонную будку с бабкой (трепалась, но от страха выскочила), и он успел вызвать жене неотложку…

– И я всегда готова сделать доброе дело Инне Викторовне, – говорю задумчиво, свои подозрения о задержке месячных, можно сказать, подтвердились.

– Тут не только «доброе дело» Инне Викторовне, фу, жара, тут ещё и Леонелле этой Аполлинарьевне, чёрт бы её побрал вместе с жарой.

Сии слова Кукурузовой легли в основу будущего «сценария». Насчёт «доброго дела» для Лёки я бы лично не торопилась: пусть крылышки немного обгорят. На её месте я бы… Какое «её» место? Я что перегрелась? Или, как незажжённая свечка стосковалась об огоньке (как и всякая свечка)? Но от костра, разведённого возле, начала эта свеча незажжённая уже плавиться с угрозой стать лужицей парафина! Раньше такого не было, думала – не будет никогда.

…Первый батальонный роман Морковникова развернулся довольно давно. Машинистка, нанятая из цивильного мира, мечтавшая так же, как и Лёка о первой любви, угодила к тому, кто в этом знает толк, но о чём не подозревал коллектив. Поразились (не только мы) поведением неизвестного робкого молодого офицера. Дочка маленькая, сынишка родился, жена красавица. Завопили: скромный, застенчивый, мальчик… И вот те на! К слову говоря, мы с Кукурузовой не родственницы военных. Она устроилась случайно, потом я по её протекции. Мы поставили себя так, что уважения больше, чем к иным офицерским вдовам. Есть тут одна, Ривьера Чудакидзе – посмешище общевойсковое. Мы умеем вести себя, знаем, что и где можно говорить. Флирт, боже упаси! Потому и сидим за военным забором столь приличный срок.

Та дурочка проговорилась у нас на исповеди… Каков извращенец! – возмутились мы с Кукурузовой, и вскоре созвали руководство профсоюзной ячейки, состоящей из нас, особистки Недостреляной и председателя, этой самой Ривьеры, тогда немного уважаемой, так как её дочь Алёна ещё только подрастала для своей позорной деятельности. Накануне заседания профячейки оповещённая о нём Инна Викторовна притащила «вещественное доказательство»: «Вот, нашла в его воинских бумагах среди инструкций…» Мы с Кукурузовой ознакомились (ксерокс с фотографиями: «Сто позиций»). «Не могу я такое!» – прошептала Морковникова. «А кто может!» – выкрикнули мы. «Всё понимаю: я врач, но ещё мать. Дети спят за тонкой стенкой…» «При чём тут дети, перед собой стыдно», – пробурчала Кукурузова, как о само собой разумеющемся. Мы же с Инной Викторовной переглянулись. «Нет, я и сама не могу», – исправилась Морковникова. И я! Пусть хоть на необитаемый остров уедем с мужем! – заверила я поспешно.

За окном было лето, и так потянуло на природу! Уговорили «подружку» майора Звягинцева. Когда у Дуськовой отпрашивались, особистка подслушала, выразив желание тоже «проветриться». Ривьеру Чудакидзе проигнорировали. «Москвич» и так перегружен – Кукурузова тонну весит. Толя её на заднее сиденье усаживает, как трудный для перевозки груз: «Посерёдке сядьте, Сталина Пантелеевна, чтоб машину не перевернуло!»

И вот «в тени под дубом» вспомнила я почти «остров»: наш с Вовкой трёхдневный поход без детей, с которыми уломали остаться свекровь, более не остающуюся с ними никогда. Деревья и кусты в проёме палатки исчезли. А земля, такая близкая тут, выехала из-под меня, из-под нас. Мне сделалось страшно. Всё страшнее становилось, будто я боялась эту землю под собой потерять. Закричала от страха, но ничего не случилось: в теле заработала сама по себе машинка, вроде той, что аборты делают, но вместо боли она производила наслаждение (до этого не знала, после не испытывала никогда)…

Тот разговор с Инной Викторовной закончился так: «Эта чушь, – поддела ксерокс Кукурузова толстеньким мизинцем, – инструкция для вакханок… Любовь, она, конечно, “не вздохи на скамейке”, но… есть народные традиции, в том числе – стеснительность, – и в подтверждение своих слов она одышливо процитировала:

“Ты предаёшься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемля ничему,

И оживляешься всё боле, боле —

И делишь, наконец, мой пламень поневоле”»

Мы с Инной Викторовной поддержали Кукурузову и Пушкина, разумеется, «учителя жизни». «Инструкцию» с тех пор держим у себя. А вот чем закончился этот первый прошедший на наших глазах роман капитана Серёжи:

Из протокола заседания: СЛУШАЛИ: о распространении обиженной женщиной, которой не удалось разбить крепкую офицерскую семью, сколько она ни пыталась, домыслов, порочащих имя офицера. ПОСТАНОВИЛИ: поставить на вид.

Но тот, кто «поставлен на вид», готов на вылет. Вскоре и эта случайная женщина Морковникова вылетела через наш контрольно-пропускной пункт. Приказ есть приказ. Мы с Кукурузовой полюбили воинскую дисциплину, воинские порядки: нравится безоговорочное, необходимое в армии доверие к вышестоящему лицу. В этом – честность, тогда как в любой, якобы, демократии, сплошная ложь: никакой власти демоса в мире нет и не может быть. На другой день узнав о принятых мерах, Морковников, разумеется, ни в каких этих бабских разбирательствах не участвовавший, покраснел до самого тёмного оттенка, до корней волос, коротко остриженных, вспыхнувших, озаривших темноту «спецчасти». Прикрыв глаза, я ощутила сквозь веки этот жар, это золотое свечение… Пойдя на плац, он начал стрелять по мишеням… День стрелял, другой стрелял… Ну, и всё, успокоился.

Его жена гинекологиня считает, что муж болен. Отклонение. Патология. Горько признать, мол, но факт. Мы и сами замечали не раз. Уж очень тяжёлым горячим взглядом иногда он провожает какую-нибудь молоденькую офицерскую жёнушку, вырядившуюся в коротенькую юбчонку, но супруги коллег для него – табу. Я бы на месте комбата не допускала к работе в подобных нарядах. Мы с Кукурузовой об этом страстно судачим, иной раз зубами скрежеща. Так одеваться, это всё равно, что выходить на красный свет перед движущимся на полной скорости автомобилем. А, вдруг, у водителя откажут тормоза! Были у него и другие подобные срывы, когда дело доходило до разбора ситуации на профячейке, до стрельбы по мишеням… Так живёт Сергей Григорьевич между долгом, любовью к детям и жене, и любовью (если так можно назвать) ко всякой, если в его вкусе. Вкус, надо сказать, не требовательный: чтоб при фигуре, при мордашке, да тряпки помоднее. Сия неразборчивость также странность: в этом смысле трудно найти лучше его благоверной. Может, в самом деле, болен?