Затем я все же придумал, как взобраться на башню, но, не став торопиться, задержался, чтобы проверить, не появятся ли еще крылатые люди, хотя меня и не покидало необъяснимое чувство, что обитатель башни был единственным в своем роде в этой долине, а то и во всем мире. И пока я наблюдал, притаившись среди деревьев, он оторвал локти от парапета и плавно, будто большая кошка, потянулся. Затем, прошагав по своей круглой галерее, вошел в башню. В это мгновение оттуда послышался сдавленный крик, который заставил меня застыть на месте, хоть я и понимал, что он принадлежал не женщине. После этого черный хозяин вышел вновь – теперь волоча за собой фигуру поменьше, которая всячески извивалась и жалобно кричала. Я увидел, что это был маленький человечек с коричневой кожей – точно такой же, как все жители горной деревни. Я ничуть не сомневался: его поймали и держали здесь так же, как держали Гудрун.

Он был все равно что ребенком в руках крупного злодея. Черный человек расправил широкие крылья и вознесся над парапетом, схватив пленника, будто кондор, поймавший воробья. Затем он взмыл над цветущим полем – я сжался в своем убежище, изумленно наблюдая за происходящим.

Крылатый человек завис в воздухе, издал странный крик – и на него тут же последовал ужасный ответ. Алое поле под ним содрогнулось, выдав присутствие отвратительной жизни, что в нем таилась. Огромные цветы, затрясшись, раскрылись – их мясистые лепестки теперь походили на змеиные пасти. Стебли будто бы удлинились, алчно вытянувшись кверху. Широкие листья поднялись и затрепетали с характерным, сообщающим об угрозе шумом, точно как гремучие змеи. По долине распространилось слабое, но леденящее кровь шипение. Вытянувшись, что было сил, цветы словно приготовились к трапезе. И тогда наконец крылатый человек, зловеще рассмеявшись, сбросил на них свою извивающуюся жертву.

Истошно закричав, коричневый человечек упал вниз – в самую гущу цветов. И те, зашуршав и зашипев, облекли его со всех сторон. Толстые гибкие стебли стали гнуться, будто змеиные шеи, а лепестки начали смыкаться, поглощая плоть. Сотня цветков, как щупальца осьминога, вцепилась в него, удушая и сдавливая тело. Крики агонии теперь звучали приглушенно, а сама жертва оказалась полностью скрыта за шипящими двигающимися цветами. Те же, что не доставали до тела, бешено извивались, словно стремясь вырвать корни из земли и присоединиться к своим собратьям. И по всему полю огромные красные цветы наклонялись и тянулись в ту сторону, где разворачивалась эта жуткая борьба. Вопли жертвы становились все тише и тише, а потом и совсем прекратились. Над долиной повисла леденящая кровь тишина. Черный человек, невозмутимо взмахнув крыльями, повернул назад к башне и вскоре исчез внутри нее.

Затем цветы один за другим отцепились от своей жертвы, и я вновь увидел тело – теперь лежащее неподвижно и белое, как мел. О, его белизна воистину была не просто мертвенной – человечек походил на восковую фигуру, на чучело, из которого высосали всю кровь до последней капли. При этом цветы, что находились рядом с ним, поразительным образом преобразились: их стебли более не были бесцветными, а налились темно-красным, будто прозрачные ростки бамбука, наполнившиеся свежей кровью.

Охваченный безудержным любопытством, я выступил из зарослей деревьев и скользнул к самому краю красного поля. Цветы, зашипев, склонились ко мне, выставив лепестки, как кобра раздвигает капюшон. Я выбрал один, что рос на отдалении от всех, и рубанул по стеблю топором – растение рухнуло наземь, точно обезглавленная змея.

Когда оно перестало шевелиться, я с интересом наклонился над ним. Стебель, вопреки моему предположению, не оказался полым, как сухой бамбук. Его пронизала сеть нитевидных жил, которые были либо пусты, либо источали какой-то бесцветный сок. Черешки, что соединяли листья со стеблем, выявились удивительно живучими и податливыми, а сами листья были окаймлены изогнутыми шипами, похожими на острые крючки.

Шипы имели такое свойство, что если они вонзались в плоть, то жертве, чтобы от них освободиться, нужно было вырвать с корнем все растение.

По ширине лепестки не уступали моим ладоням, а по толщине были сравнимы с опунцией[5]. Внутреннюю сторону покрывало бесчисленное множество маленьких ротиков – каждый не больше булавочной головки. Посередине, на месте пестика, находилось нечто вроде колючего шипа, и между четырьмя зазубренными краями тянулись узкие канальцы.

Отвлекшись от осмотра ужасного растения, я поднял голову ровно в то мгновение, чтобы увидеть, что крылатый человек вновь возник у парапета. Как мне показалось, он не особо удивился, увидев меня. Он крикнул что-то на своем языке и подразнил меня жестом, пока я стоял, замерев, как статуя, и сжимая в руке топор. Затем человек отвернулся и, как и прежде, скрылся в башне. А когда вскоре вновь вышел из нее, то вел за собой узника. И в этот момент моя ярость едва не утонула в радости от осознания того, что Гудрун оставалась жива.

Несмотря на всю ее силу – ведь она была все равно что пантера, – черный человек удерживал Гудрун так же легко, как и предыдущего своего невольника. Подняв ее корчащееся белое тело у себя над головой, он показал ее мне и насмешливо закричал. Золотистые волосы девушки струились по белым плечам, когда она тщетно пыталась сопротивляться, взывая ко мне в бесконечном страхе. Женщину-асирку не так-то просто было ввергнуть в столь сильный ужас, и по ее исступленным крикам я оценил силу дьявольской природы ее пленителя.

Но я стоял неподвижно. Я бы бросился напропалую через алую трясину ада, чтобы оказаться вздернутым, проткнутым и высосанным добела этими отвратительными цветами, – если бы этим только мог спасти Гудрун. Но это не имело никакого смысла – моя смерть просто лишила бы ее последнего защитника. Поэтому мне оставалось просто стоять, пока она кричала и извивалась, а черный человек своим смехом будил в моем сознании красные волны безумия. Один раз он почти бросил ее в цветы, и я едва не утратил над собой контроль и не нырнул в разлившееся передо мною красное море. Но это его движение оказалось ложным – потом он оттащил Гудрун обратно к башне и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, крылатый человек облокотился на него и принялся за мной наблюдать. Он играл с нами, точно кошка с мышью перед тем, как ее убить.

Но пока он наблюдал, я отвернулся и ушел обратно в лес. Я, Ханвульф, не был мыслителем в том понимании слова, какое придают ему нынче. Я жил в эпоху, где чувства выражались скорее ударами топора, нежели измышлениями разума. Впрочем, и бесчувственным животным, каким меня, очевидно, счел черный человек, я также не был. Я был наделен человеческим мозгом, раздраженным бесконечной борьбой за существование и господство.

Я знал, что не сумею пересечь ту красную полосу, что опоясывала замок. У меня не было шансов пройти и полудюжины шагов – острые шипы тут же впились бы в мою плоть, и дьявольские рты жадно присосались бы к моим венам. Даже моей тигриной силы не хватило бы на то, чтобы прорубить себе путь между ними.

Преследовать меня крылатый человек не стал. Оглянувшись, я увидел, что он находился в прежнем положении. Когда я, будучи Джеймсом Эллисоном, вновь вижу сны, как Ханвульф, этот образ так и стоит в них, впечатанный в мой разум, – страшная небывалая фигура с локтями на парапете, словно средневековый дьявол, размышляющий над битвами ада.