в тереме, и держала большой двор, с коровами, и прочей живностью. Правда, сама вдовица не знала, что её вдовью жизнь хочет украсить теплом и любовью, достойный муж новгородский, родственник самого посадника, и поэтому жила спокойно, не хоронясь от людей, принимала гостей, и угощала их подовыми пирогами с мёдом.

Гераська, месяц мучился думами, но как-то вдруг, дошёл своим умом, что не всё у Людки гости как гости, но есть и те гости, что ему в его сватовстве помешать могут. Поэтому-то сел он на Витке, якобы ловы чинить, а сам всё присматривал, кто из гостей вечером придёт, а утром уйдет. Такого гостя он непременно запомнит, возведёт на него напраслину, перед посадником. Гость Людкин вестимо испугается посадского суда, и убежит от Людки. А он, Гераська, в это время сватов зашлёт, и женится на вдовице и её хозяйстве.

То, что всё замышленное им, больше похоже на бред, так как вдовица была хороша, умна и богата. А многие посадские дети – молодые и красивые донимали её, предложениями, и посулами семейного счастья, вот уже второй год, и возводить напраслину ему продеться на пол Новгорода, его не интересовало. Сам Гераська на такие мелочи не отвлекался. Занятый своим делом он казалось, забыл обо всём на свете. Случайно выследив Ваську, он резво побежал на двор брата, оставив без призора на берегу Витки лодчонку и инструмент, взятый у брата для починки ловов, на время, под залог.

Уже в Плотниках, он на бегу, в мечтах, представлял себе: как челядь Озарии, услужливо откроет ему ворота, как поднимется он к брату на повалуши18, как войдёт в горницу, и расскажет всё о Ваське. В благодарность за службу брат, конечно же, пригласит его к столу, сам ковш с мёдом хмельным поднесёт, а челяди накажет, строго-настрого, называть Гераську только по отечеству – Феофелактовичем.

Когда, через полчаса, мечтательный Гераська, запыхавшийся и потный, ввалился на усадебный двор, терема Озарии. Терема, что стоит на Славнее, чуть левее каменной церкви Усекновения головы Иоанна Предтечи, для рассказа о Васькиных тайнах, после которого он рассчитывал получить, в благодарность от родственника, два или три ковша хмельного мёда или, на крайний случай, приглашение к столу.

Он, непонятно почему был обижен:

холодностью челяди Озарии, которая почему-то: не сразу открыла ему ворота;

и холодностью кровного родственника Озария, который почему-то так обжёг его высокомерным взглядом, когда он попытался сесть за стол, где уже дымились каши и стояли ковши с медами и квасом, что Гераська, от обиды, выскочил из терема и долго, сиротливо стоял посреди двора, глотая осенний воздух, пересохшим от обиды ртом, не понимая, что делать:– сейчас идти топиться или сначала исповедоваться.

Сжалился над ним несчастным и убогим, повар Якун Григорьевич, взмахом руки, позвавший Гераську на кухню.

Сидя за кухонным столом Гераська, со вниманием и почтением, слушал рассказ всеми уважаемого Якуна Григорьевича о событиях этого дня. Выпив второй ковш мёда, против сухотки в горле, повар излагал события с пугающей достоверностью в лицах.

–..ну вот, ты, Ерась, – глянь, внимательно во двор. Видишь темень. Вот. Я встаю всегда, когда темно, а летом не ложусь вообще. Пока солнце светит, повар должен готовить, за лето на всю зиму, чтоб в темень зимой спать, и свет не жечь.

Григорьевич хлебнул, закусил красной рыбкой, продолжил:

–… но сегодня за водой пошёл. Собак привязал, вышел и смотрю возле Ивана на Опоках, огонь горит, а людей нет. Чудо!!! Вернулся я, голову в кадку с водой окунул, уши снегом натёр, снова вышел. И вновь, «чудо»– свечи горят, а людей нет. Перекрестился я, кочергу взял, на свет пошёл. Подошёл и вдруг вижу, а у церкви люди, снегом занесённые, стоят на коленях и тихонько так поклоны бьют, как будто молятся, а попа-то рядом и нет. Я к Озарии, бужу его, говорю ему о людях чудно-странных, тихо выходим с челядью и топорами, подходим, и тут в слабом свете свечи узнаю Гервасия и Протасия Онаневичей. Еле углядел в темноте. Топор опустил.

Тут Григорьевич еще раз отвлёкся от рассказа для того, что бы капустки свежесквашенной взять с яблочками.

– Озарий ко мне подходит тихонько-легонько, я ему указываю, на Гервасия, он тоже меч опускает, и легонько так за плечо Протасия трогает, и говорит тихонько-тихонько, «Ты ли это Тасий»?

Здесь повар попытался изобразить, как произнёс эти слова Озарий, но, сбившись на пьяный фальцет, бросил пытаться подражать господину. Затем, мотнув головой, продолжил сиплым голосом.

– А в ответ Протасий покачнулся и упал, ударился лбом о закрытые церковные ворота, – отметил повар не без скрытого сарказма.

– Озарий, то наш, тут испугался, перекрестился один я, – продолжил повар, – носом учуял, что пьяные они все. Пьяные, а потому дурные!!! Ну, тут потом, уж всех во двор занесли, на сене спать уложили. Всех двадцать пять человек, ага. Через час-полтора встали все к заутрене. Меня как-то забыли добрым словом помянуть. А, если бы не я, было бы кровопролитие в Новгороде, – закончил повар и, притомившись, задремал.

Пока повар отдыхал, Гераська сам решил вознаградить себя за совершённое им великое сидение на Витке и принялся, есть всё, что стояло на столе. Как-то: уточку, жаренную с кашей и грибами, лосятинку, варёную с травками и кореньями, стерлядь, притомлённую под сметанным соусом. Что бы еда в горле не стояла колом, он регулярно прихлёбывал из ковша медовуху, закусывая каждый глоток вяленой медвежатиной вместо хлеба. Через час, насытившись и разомлев от выпитого, Гераська потерял всякий стыд, и принялся громко икать от сытости и блаженства. Разбуженный проявлением Гераськиного удовольствия бытиём и миром, Якун Григорьевич с немалым удивлением обнаружил, что часть ужина исчезла, и нужно вновь открывать кадушку с медовухой, и лезть в бочонки с мочениями, ставить в печь каши, и колить на огне орехи для заправки. Стоически перетерпев разорение стола, Якун Григорьевич отпил немного из кадки холодной ключевой воды, привезённой с Хутынского монастыря, перекрестился на образа, освещённые тусклой лампадкой, заправленной конопляным маслом, принялся за дело и продолжил прерванный усталостью рассказ.

– Я то – думал, что ватага Онаньевичей по утреннему холодку опять пойдет молиться в церковь Ивана на Опоках, благо она рядом, за углом. Однако Озарий приказал, «Гостей со двора не отпускать, опохмелить, но так, чтоб облик христианский не теряли и разумения тоже. Накормить. Потом, привести к нему. Затем натопить топить баню для дорогих гостей». Мне же дал наказ обед делать, «вельми силён». Я, конечно, сделал всё и когда в