— Мишенька, а где ты сейчас гуляешь? — неестественно бодрым голосом начала я. — Может, я к тебе сейчас подъеду? Вместе побродим.

— Ты нарочно не хочешь меня слушать? Я понимаю, что тебе больно, но ты должна принять факт: я от тебя ушел и больше не вернусь.

Больно? Нет, мне безумно больно! Нестерпимо! Немыслимо! Невыносимо! Если, конечно, он говорит правду и находится в здравом уме и твердой памяти.

— Но почему? — единственное, что оказалось под силу спросить мне.

— Так уж сложилось.

— Но почему? — повторила я. — У нас ведь все было хорошо.

— Это тебе было хорошо, а мне давно уже плохо. Просто ты ничего не замечала.

— Ты никогда не говорил.

— Что это изменило бы.

— Я бы попробовала…

— Ты не смогла бы.

— Смогла бы! Я тебя люблю!

— Это ничего не меняло.

Какой у него по-прежнему чужой голос! Могла ли я когда-нибудь себе представить, что мой Миша будет со мной так разговаривать! В кошмаре не приснилось бы! Он даже в тех редких случаях, когда мы ругались, не разговаривал со мной столь отстраненным тоном!

— Миша, но если тебе действительно давно было со мной так плохо, почему не ушел раньше? Почему сегодня? В наш день!

Я говорила ему это и в то же время меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Казалось, я сплю! Нет, не могло такого случиться!

— Раньше не уходил, потому что не был готов. А ушел сегодня специально. Чтобы Тошку не травмировать. Знал, что истерику устроишь. Вот и подгадал, когда его дома нет. Он ничего не увидит, а к утру ты успеешь успокоиться.

Я охнула. Бесхитростная прямота Мишиного ответа будто пробила блок у меня в голове, и растерянность уступила место дикой ярости.

— Какой же ты, оказывается, у нас практичный! И трус какой! Даже не смог решиться сказать мне в лицо, что уходишь. Тайком смылся. Я тут с ума сходила, разные ужасы себе про тебя нагораживала! В милицию заявление хотела писать о пропаже! А ты… Неужели я за восемь лет совместной жизни не заслужила, чтобы ты мне по-человечески объяснил, почему бросаешь?

Голос мой звенел и срывался.

— Вот именно потому я и не хотел вживую общаться с тобой на эту тему. Знал: истерику катать примешься, начнешь уговаривать. Пустая трата времени и нервов, твоих и моих.

— Ах, дорогой, какой же ты заботливый! Время и нервы мои пожалел! Вот спасибо! Всегда твоей чуткостью восхищалась! Или ты в первую очередь о себе пекся?

— Катя, давай обойдемся без эмоций. Жалко портить то хорошее, что между нами было.

— Так ты же сам все испортил!

— Ну вот. Начинается. Я все же надеялся, ты мудрее. Ладно. На недельке как-нибудь заеду. Оставшиеся вещи заберу.

— Михаил, погоди. А мы как? Что я Тошке скажу?

— Тошке? — Он помолчал. — Придумай что-нибудь. Скажи, что я в командировке. Езжу ведь в них периодически.

— Сколько ты можешь быть в командировке? Больше чем на неделю никогда не уезжал.

— А эта, скажешь, длительная. На месяц.

— А дальше, значит, вернешься? — в моем голосе звучал сарказм.

— Нет, конечно. Вернусь из командировки, после еще что-нибудь придумаем.

— А жить мы как дальше будем?

— Ты как — не знаю. Самостоятельная женщина, сообразишь. А на Тошку я стану деньги давать. Можешь не волноваться. И видеться с ним не отказываюсь. Брать к себе буду, ну, через два выходных на третьи.

— Куда к себе, — поинтересовалась я.

— Туда, где теперь живу.

— Никак, квартиру снял?

— Можно сказать и так.

Основательно подготовился!

— Ладно, Катя, вроде план действий наметили. Пока.

Тут я и сорвалась:

— И ты, подлец, надеешься, я тебя просто так отпущу? — визгливо проорала в трубку.

В ответ раздались короткие гудки.

Вот так, в один миг рухнул весь мой любовно выстроенный мир!

Я неподвижно сидела с телефоном в руке, как контуженная, и слушала короткие гудки. Они отдавались похоронным набатом в моей голове, и я морщилась, будто от боли, однако никак не могла оторвать трубку от уха. Или втайне надеялась, что гудки вот-вот сменятся Мишиным голосом. Мол, извини, пошутил. Глупо, конечно, вышло.

Но такова была реальность, и с ней мне отныне предстояло жить! Едва я это осознала, как у меня в голове зароилось множество вопросов, которые я не успела задать Михаилу. Даже на главный вопрос: почему ушел? — он так толком ничего не ответил. Якобы ему было плохо. Вранье! Неужели я бы не заметила! Но мы и не ругались почти, а если и возникали короткие размолвки, то лишь по мелочам, как у всех. И мы моментально мирились. Разве такое можно назвать «плохо»?

Виделись мало? Действительно. Но мне, наоборот, представлялось, что мы из-за этого только сильнее соскучиваемся друг по другу. И в постели у нас неизменно царила гармония. Даже сегодня! В последний раз! Пусть не прикидывается. Ему было хорошо! Уж я-то знаю!

Нет, ну какая сволочь! Любил меня, готовясь через полчаса уйти навсегда! Яичницу ему захотелось! Знала бы, из него бы яичницу сделала!

Продумать такое заранее, все подготовить, снять квартиру, переспать со мной, так сказать, в качестве прощального подарка, и уйти! Он чудовище! Хладнокровный монстр! И я, прожив с ним рядом восемь лет, ничего не замечала? Мне он всегда казался нежным и заботливым. Не слишком эмоциональным, возможно. Но для мужчины такое нормально. Когда же ему, интересно, сделалось так плохо со мной?

Я принялась мысленно раскручивать назад нашу жизнь, но, хоть убейте, не могла найти ни единой зацепки. Наши отношения как раз отличались удивительной ровностью. Никаких латиноамериканских страстей.

Мне не пришлось даже ни разу его ни к кому ревновать. Повода не давал. Хотя женщины-то обращали на него внимание. И я ему поводов для ревности не давала, вечно была поглощена только им. Или именно это его и утомило?

Придет за своими вещами, выцарапаю ему глаза! Кстати, он сказал про оставшиеся вещи. Выходит, что-то уже с собой унес?

Я кинулась к шкафу в спальне. Так и есть! Не хватало белья, свитера, еще одних джинсов, костюма и нескольких рубашек.

Помчалась в прихожую и распахнула встроенный шкаф. Вот, значит, чем он гремел перед уходом! Видно, заранее сложил вещи в большую сумку, а когда уходил, забрал с собой. Ага, и ботинок нет.

Как же я могла быть такой слепой? И что, действительно, сказать Тошке? Как объяснить пятилетнему мальчишке, что его дорогой папа больше не намерен жить с нами? Мальчик или себя винить примется, или меня. Не знаю, что хуже. И то и другое ужасно.