превратишься. Хрен с ним, пускай лёгкое ранение, авось и так дальше медсанбата увезут. Чтоб грохот этот противный не слышать, чтоб глаза не закрывать от страха, не вздрагивать от взрыва, чтоб не бомбили.

А Сенька предлагал: давай, мол, под шумок друг другу стрельнем в мягкие части, и свалим отсюда под это дело. Не-е, так нельзя. Нечестно. Кабы все так делали, немец бы уже на Урале нашу кровушку пил. Вот майора того, гниду, подкараулить где-нибудь, да на фашистов свалить, это да. Нет, самострелом не стану, будь, что будет. Как в глаза потом людям глядеть. Да и был уже один у нас такой, после первого боя, когда ко второму готовились. Придурок, через бинт в ладонь. Сразу вычислили. Дураков нет. Где спросили первый патрон из магазина? А он ещё и гильзу выбросил подальше. В кого стрелял, в себя? Приехал из дивизии конвой и увёз. А на следующий день нас отвели с позиций, построили за лесочком, и его прямо перед строем. На колени падал, плакал, умолял. Да что там! А ведь тоже активный был, вызывался газеты читать на коллективных читках ещё, когда формировались. Слова правильные говорил. Вот договорился. Его даже хоронить не стали, так и бросили в кустах. Там глина замёрзшая была. Кому охота её долбить для такого.

А мама писала: с их работы один мужик вернулся, под чистую комиссован, а вроде как здоров. Дрова колет, мешки с почтой таскает, хоть бы хны, только прихрамывает чуток. Говорит, повалялся два месяца где-то за Владимиром, и отпустили. Вот меня бы так. Лилька бы и хромым приняла. Какая ей разница! Мне ж не на сцену выходить! А в хозяйстве я всё могу, в доме всё делал, мать только на кухне да с бельём. А остальное – я. Даже печку класть намастырился, когда отцу Сенькиному помогал. Потом свою перебрал, а то дымить стала. Мать нарадоваться не могла. А как же – в посёлке только три двухэтажных дома, а так все по своим избам. Эх сейчас бы в избёнку тёплую. Сержант добавляет: «да бабёнку лёгкую». Нет, мне такая лёгкая не нужна. Зачем? Меня Лилька ждёт, она ведь только меня ждёт, только со мной была. Не забыть это никогда! Так, наверное, уже никогда не будет, даже, если выживу.

– Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой.

Тогда этот романс по второму разу запустили. И правильно! Он всем нравился, и мелодичный, и слова хорошие, добрые, и прижаться поближе можно. Рука снова с Лилькиной упругой поясницы сползает ниже. Молоточки опять забарабанили, сердчишко стучит, вырваться из груди хочет. И Лилькино тоже колотится, она аж трясётся вся. Ну так больше нельзя, мочи нет терпеть. Ждём, когда наш танец кончится, чтобы уйти по-тихому, а то ещё Сенька с Колькой поволокутся вслед. Им-то чего, всё равно делать нечего. Танька Сенькина в Москву, к тётке, уехала, а у Кольки нет никого. Он боится инициативу проявить, даже Вальку толстуху пригласить и то слабо, она бы не отказалась.

Ой рука моя опять творит дела у Лильки под юбкой, ой остановится надо, а то беда, беда. Позор это ж какой, прямо на площадке, да нас не пустят больше, а на Лильку пальцем показывать будут. Ну как же отцепить её, а у Лильки опять мурашки, наверное, повсюду, не только под моей ладонью. Кожа у неё нежная, мягкая, а сейчас чуть колкая, и это тоже очень приятно! Ну вот и последние слова, наконец-то, отцепляюсь потихоньку.

– Счастье моё – это радость цветенья весной,

– Всё это ты, моя любимая, всё ты!

Точно сказано! «Лилька, ты всё для меня!» – шепчу ей и тяну ближе к выходу. Она не отказывается. Мы без слов понимаем друг друга. Лилька даже сильней жмётся ко мне, бёдрами цепляется и правым соском постоянно тыкается мне в спину. Скорей, скорей его ощутить не здесь, не при всех. А на площадке всеобщее возбуждение, гомон, хохот, кто-то уже сам начинает петь. Всем хорошо, ну или почти всем. На нас не обращают внимания. Мы проскальзываем мимо контролёра, он, наверное, удивлён, танцы ещё два часа идти будут. «По старым билетам не пущу!» – кричит вслед. Ну и не надо, нам вдвоём лучше, даже не сравнить.

Скамейка около стенда с газетами, вот, нам туда, сейчас темно, последние новости уже давно прочитали. Тащу, не, не тащу, она сама туда летит, как на крыльях. Лилька даже не спрашивает куда, просто ещё крепче жмётся. Я её обхватил за пояс, она этим воспользовалась и прильнула всем телом, как смогла. Правый сосок как будто мне кожу проколоть хочет, а там ребро. Рукой его подправляю. Так лучше, мягче. Боже, я ведь пальцами за комочек этот упругий её взял. Это же ни с чем не сравнить! Молоточки крушат всё внутри. Моя рука опять полезла ей под юбку. Там так жарко, откуда Лилька в тебе столько жара? Пылаешь, как печь хлебная, к ней не прислониться, а у тебя другой жар, влекущий. В него хочется окунуться и остаться в нём, пока свой жар не иссякнет.

Чёрт! Скамейка занята, там тоже одна парочка. Целуются, встрепенулись, когда нас увидели. Да что мы вам сделаем, целуйтесь. Нам бы только себе местечко найти. А то невтерпёж уже. Где же пристроиться, где впиться своими губами в Лилькины тонкие, четырьмя крючочками-запятыми, как у куколки, губы. Раз запятая точкой вправо, к ней пристроилась зеркально ещё одна. И так же нижние. Такие, как у моей детской игрушки, неваляшки, будто специально кто-то нарисовал.

А вон там около детской песочницы есть ещё одна скамейка. Дети в этот час уже дома спят. Почти бежим туда. Вдруг ещё кто намылится. Парочек немало обжималось на площадке, да из посёлка можёт кто завалится.

Никого! Только для нас! Только мы одни тут! Даже не успеваю оглянуться на всякий случай по сторонам. Лилькины губы уже тут, прямо перед моими. Ох, это так сладко, почему мы раньше не целовались? Позавчера, например, ходили по парку, как два дурака, «Сердца четырёх» обсуждали. Зачем? Ведь уже тогда всё понятно было? Последнего вечера ждали. Завтра по распределению уезжать. А там не будет этих губ! Ой. Не могу оторваться. Руки под Лилькиной блузкой работают, хорошо ещё лифчик не мешает. Это она удачно придумала. Смелая! Увлекаю её на скамейку, не расцепляясь, мы сейчас одно тело, переплетённое всё. Уух, минутная пауза, воздуха набрать в лёгкие. Блузка расстёгнута. Всё! Доски впиваются в мою