спину. Рубашка расстёгнута. И я чувствую кожей только её и аккуратные тёплые мячики. Так вот они какие Лилькины груди, остренькие, упругие, как две груши маленьких. Накрыл одну грушу своей ладонью. У—ууу, уже не молоточки, молоты бьют по наковальне! И её глаза, такие блестящие при свете луны, такие доверчивые и в них столько любви, любви ко мне! Руки её обвивают меня, мне некуда деваться от этих колючих сосков, они впились в меня, пробили насквозь. Не могу вырваться, я впечатан в скамейку. Вот как я чувствую её. Губы опять слились в новом поцелуе, таком же бесконечным, как и первый. Лилька вся моя, её тело – моё тело, оторвался на секунду спросить глазами: «Здесь? Сейчас? Не страшно?» Ответила её грудь: «Здесь! Сейчас! Не боюсь!» -отвечает всё: грудь, губы и голые ноги с задранной юбкой. «Здесь!»

Что? Вот, свисток, встаём! Протяжно свистит. Этот свист у нас песней зовётся. «По долинам и по взгорьям». Сочинители. «Шли дивизии вперёд». Небось в глаза пулям не смотрели. Не слышали их свиста. Жуткого, душа не в пятки, ещё ниже уходит. Долго поднимается рота. Ох, не хочется туда, на снег. Все понимают – на убой. Немец подождёт чуток, а потом как начнёт шмалять. Один за другим будем укутываться белым саваном, Никому не хочется, даже ротному. Но работа такая у него – людей на убой водить, и самому туда же. Хоть честно, не как тот, припёрся, наорал и шмыг, к себе. Подальше от немца. Бежим. Да как? Снег глубокий! Ноги вязнут! Ага, увидели. Сразу, пули нырк-нырк. Страшно. Вот Сашка упал из соседнего отделения, вот Митька – навзничь. Готов, значит. Но бежим. Проваливаемся в снег. «А-а-а!»: только раздаётся. Да пулемёт с той стороны строчит. Снаряды стали рваться. И маузеры хлопают, шлёп-шлёп. Мимо, мимо. Пока мимо, пока. Вот Сенька зашатался, за голову держится. Пули всё не устают, шлёп-шлёп. А, вот она моя – шлёп. Больно то как, на ногах не удержатся. Рёбя, почто так больно? Мама, больно мне. А снег мягкий. Лежать хорошо. Только больно. Глаза смыкаются. И боль, и холод. С ногами уже давно не порядок. Передвигал ими как ступками. Теперь и это не нужно. Только холод и боль. Ну, спать, всё, хочу спать, но как болит зараза. Всё. Больно и сонно.

Снег, боль, кровавая лужа в глазах. И холод, холод, он повсюду, даже в печёнке, в горячей печёнке! Ждать, ждать…

А до заката ещё часа три. Много. Очень много. Особенно, когда шевельнуться больно. Когда каждый вздох причиняет боль. Страшную боль! В груди. Её разрывает. Она захлёбывается. Ей тесно. Тесно в толстом панцире кожи. Она, оказывается, такая толстая! А мама говорила: «Какая у тебя прозрачная кожа, сынок, как шарик воздушный, твоя кожа, через неё видно всё. Жилки, суставчики и косточки». А она толстая, толстая, как у жабы с толстыми пупырышками. Она прижимает боль. Ту, внутри, где пуля засела. Одна? Кажется, две. Глубоко засели, в лёгком и выше. Дышать больно.

Боже, как больно! Да если есть ты на свете, зачем дозволяешь это? За что? Что я сделал такого? Я ведь ничего плохого не делал. Ну, разве так, иногда, не по злобЕ. Так с кем не бывает? А мне за что эти мучения? И жизнь, за что жизнь отбираешь? Ведь санитары не приползут раньше темноты. А и приползут, кроме меня, сколько ещё попадало? Дотяну? А кровь остановилась? Или сочится? Если сочится, то хана. Не дотяну. Руку не поднять. Не донести до ватника. Свинцом раскуроченного.

И зачем эта дурацкая атака? Полроты положили. А? Зачем? Идиоту было понятно, что так, с кондачка не взять эти домики на краю деревни. Немцы там сейчас шнапсом наливаются и веселятся. По полю постреливают, так, на всякий случай, чтобы не дёргались пацаны. Те, кто ещё может дёргаться…

Сколько, сколько ещё? Много. Сеньку только зацепило? Или совсем? Ха, как мы тогда из-за Таньки поругались. Да, было бы за что. Не стоила она ни копейки нашей дружбы. Красавица, да, ну так и только. А в душе-то что? Вон Лилька, она совсем другая, она и помогла помириться. Привела меня, дурака, к Сеньке домой. Лилька, где ты? Лилька? Ой, как больно, а он, Сенька, теперь, может, уже и не дышит. А я дышу, пока дышу. Только бы санитары успели. Как умирать не хочется!..

Нет, надо всё же проверить, идёт кровь или нет. А зачем? Что это изменит? Изменит, в кармане индпакет, специально из вещмешка вытащил. Надо пощупать, что там у меня. Ой, не получилось. Сразу в плече стреляет! Так, ещё раз. Опять. Ещё, ну, чуть-чуть. Так, на животе. Тут всё в порядке, выше, выше. А вот. Мокрота. Голову чуть приподнять. Так, шея работает. Ага, ну да, рукавица в крови, в свеженькой. Когда же ночь? Почему так долго ждать? И холод, холод, пальцев ног нет, не чувствую. Плохо, плохо. Ноги отнимут, как пить дать отнимут. Да ладно, лишь бы вытащили. Ой, мама, как мне плохо, плоххххоооо!

За что? Где это всё? А, да, деревня Кони. Странное название. Кони. На конях оно быстрее. Что быстрее? Всё. Ой, где я? Да, надо бинт приложить. Надо. Как? Руку не сдвинуть с груди, а вот, получилось. Теперь в карман. Как? Её ещё согнуть нужно. Никак. Никак. Ладно, санитары перебинтуют…

Свет, откуда такой яркий свет? Это кто? Ты кто? Молчишь? Хорошо, будем молчать. Только бы успели. А, успеют? Как думаешь? Нет? Почему? Почему не успеют? Свет, очень яркий свет. А нужна темнота, темнота, тогда вытащат. Как не хочется умирать! Не хочу быть мороженой рыбой! Мама! Ты здесь? Ты поможешь? Хорошо, буду ждать. Ждать. Сколько? Не знаю. Свет всё ярче, вспышка, как у старых фотоаппаратов, вспышка магния.

Перестало болеть, а свет всё ярче, может доползу? До Лильки доползу, до мамы. Пробую. Я ползу? Нет. Нет, никак, не могу. Хочу, но не могу. Что же это? Пусть так, дождусь. Потому что я должен жить! Потому что я – это я! Я один такой во всем белом свете, и я должен жить! Свет, уберите этот свет! Пить, очень хочется пить. И тепла, уже не только пальцев на ногах не чувствую. Совсем плохо. Но живут же люди без ног. Без ног. Сосед вот всю жизнь, с японской войны, обувь тачал в креслице на колёсиках, и ничего. А ты кто? Сосед? Не, он от водки помер.