и Константина[20]. Такого никогда еще не бывало, чтобы рожденная в пурпуре царевна становилась женой иноземца, – законы ромейские подобного не позволяли. Однако Владимир настоял – и у него вышло. Так отчего же эти надменные ромеи смотрят на него как на варвара, которому стыдно поклоняться?

Владимир шел прямо на них, видел, как они косятся на его пурпурные сапоги, будто князь Руси не должен был рядиться в царственный пурпур. А вот и должен! Он теперь родня базилевсов и имеет право на царственное облачение, как и может наряжаться в длинные одеяния золотой парчи, к которым уже начал привыкать и которые особо ценил, когда следовало подчеркнуть свое высокое положение. Да и Анне так больше нравится.

При мысли об Анне настроение сразу стало лучше, спина выпрямилась. Владимир гордо прошел мимо расступившихся ромеев, как ладья сквозь болотную ряску, направился к своим верным боярам. А те тоже вырядились по ромейской моде – все парча да бархат, шелковые накидки, пояса, украшенные самоцветами. Правда, шапки, опушенные мехом, носили по местному обычаю. А почему нет? Меха – самая большая ценность Руси. Торги пушниной немало богатства в казну княжескую добавили, ведь известно, что на рынках Царьграда за них отменную цену дают. Правда, жарковато сегодня для мехов-то. Ну да ничего, пар костей не ломит. А на парчовых шапках собольи и куньи меха только богаче смотрятся.

Впрочем, Добрыня, дядька князя, все еще ходил в льняной одежде местного кроя, разве что плащ пестрый на плечо накинул. Но зато в такой одежке ему не так жарко по липневому[21] пеклу. А свои длинные, с легкой проседью волосы Добрыня просто стянул в конский хвост. И все равно величавостью своей худощавый, жилистый дядька князя не уступит иным собравшимся. Вон как почтительно с ним держатся нарочитые люди[22] князя – и боярин Волчий Хвост, и воевода Блуд, и витязи Светлоок и Ясень, и даже обряженный в византийскую парчу известный купец Дольма.

Владимир приблизился к Добрыне, улыбнулся приветливо.

– Где наш поп Анастас? Готов ли провести службу?

– Уже дожидается, государь. Чтобы наш Анастас да не справился!

И глаза у самого заблестели задорно.

Глаза у них с Владимиром были похожи, темно-карие, а вот в остальном дядя и племянник имели мало сходства: Добрыня был смуглый, темноволосый, а Владимир и впрямь Красно Солнышко – светлый ликом, русые волосы выгорели до пшеничного оттенка, только бородка, небольшая, холеная, немного темнее. Встретив уже тридцатую весну, Владимир был дивно хорош собой – статный, широкоплечий, рослый, его воинскую выправку не мог скрыть даже блистающий парчовыми узорами дивитисий[23] ромейский. И улыбка у него была хорошая – ясная, белозубая, светлая. Сколько женских сердец взял князь в полон своей чарующей улыбкой! Но сейчас в ней чувствовалась и некая насмешка. Он ждал, как отреагируют все эти прибывшие с Анной из Византии ромеи на то, что князь Руси сам выберет себе служителя их Бога. Хотя… теперь это Бог и самого Владимира, и его ближайшего окружения, его дружины, его сыновей. А патрикиям[24] и служителям церкви, присланным от базилевсов, все кажется мало. Они прибыли, чтобы проследить и позже доложить в Царьграде, что возлюбленная сестра императоров попала в по-настоящему христианскую страну. Как и нужно убедиться, что Русь считается с требованиями Царьграда.

Последнее особо напрягало Владимира. Ему было хорошо оттого, что он наконец определился с верой. Он постигал ее тонкости, начал принимать ее душой… а тут эти дела политические. Политика. Ишь какое слово придумали греки, чтобы объяснять свое давление на князя. Думают, что раз отдали ему порфирогениту по требованию, то теперь пришел их черед проявлять волю и ставить условия. И так наседают, словно имеют право увезти назад царевну, если варвар Владимир их не послушает. Ну да жменю ветра они получат в ладонь, а не Анну! Да и сама царевна уже не пожелает вернуться… Так хотелось верить князю, учитывая, какие отношения сложились у него с его венчанной у алтаря женой.

А ведь и ранее у него были жены – четыре водимых[25] супруги имел Владимир, когда поклонялся старой вере. И это не считая полюбовниц без числа, каких собирал отовсюду, где какая на очи ему попадется. Целый терем заселил князь любушками своими в загородном имении Берестове, да только все это до Анны было. Теперь же, как и положено у христиан, одна у него жена, одна царица… раз уж титул княгини она ниже своего достоинства считает. Ну и пусть ее так кличут. Ей – утеха, Владимиру – слава.

Анна наконец появилась на высокой лесенке. Сходила, будто плыла. Покачивались длинные подвески, блистал каменьями лор[26], диадема вон та же цареградская. Ей поклоны все отвешивали, а она и не глянет, идет, горделиво вскинув голову на длинной, как стебель цветка, шее.

Владимир шагнул к своей царице. И подумалось: ранее, когда жил тут куда проще, он мог бы запросто обнять свою жену за плечи, шагнуть с ней вместе под расписную арку выхода навстречу лучам солнца… как и ныне выходил бы какой-нибудь счастливый купец со своей ладой милой, как он сам некогда выходил с другими любушками… с Рогнедой.

Но о бывших думать сейчас не стоило. Особенно о Рогнеде. Да и не должен он, носящий пурпур, уподобляться простым смертным. Он выше. И сам это понимал, и Анна так поясняла. Владимир соглашался с ней. Теперь его удел будет особым. Поэтому лишь протянул царице руку, посмотрел, как маленькая, мерцающая каменьями перстней ручка легко легла на его сильное запястье.

Княжий дворец был из камня, еще бабкой Владимира княгиней Ольгой возведенный на Горе киевской. Арка выхода на крыльцо, красиво расписанная узорами, как исстари любили на Руси терема украшать, притягивала взор, но была довольно низкой – уж как построили. А как выйдешь – солнце так и освещает, бьет в глаза. А если прищуриться, то первое, что видно, – это расставленные по двору бронзовые изваяния, какие Владимир привез из завоеванного им Корсуня. Больше всего ему нравилась квадрига летящих коней в бронзе. Скакуны как живые получились, только Владимир все еще не решил, тут ли оставить или водрузить на какое иное место. Но не сейчас же думать об этом!

Вслед за Владимиром и его царицей выстраивалось шествие, тиуны[27] учтиво указывали нарочитому люду, кому где стать в процессии, но приближенные и так уже знали каждый свое место, не толкались, как ранее бывало. Впереди же шли